Гарриет Хэпгуд - Квадратный корень из лета

Слизывая с ложки жидкий крем, я пыталась сосредоточиться на лежавшем передо мной листке, куда наносила точки для построения графика тоннелей. Время и место моего возвращения во времени, а также исходные пункты получали точку. Если разные реальности сходятся, я хочу знать, на чем они сойдутся. До вечеринки Неда десять дней, двадцать восемь – до годовщины смерти Грея, а еще неделю спустя миз Эдеванми ждет эссе на свою почту.

За моей спиной Томас мыл посуду – пена поднялась над раковиной – и напевал под урчание наших изношенных труб и древнего крана, который мне все время приходится затягивать гаечным ключом. Босыми ногами Томас притоптывал по кафельному полу.

Я улыбнулась, взяла другой фломастер и добавила в диаграмму все аномалии Томаса: числа на кладбище, гаснувшие в саду звезды, грозу на яблоне. Помедлив, я взяла оранжевый фломастер и добавила последнюю точку: апрель, на кухне. Умляут.

– Домашка по астрономии? – Томас положил подбородок на мое плечо.

Я посмотрела на листок. Он прав, точки напоминают карту звездного неба. И не просто какое-то созвездие, а именно то, которое Томас налепил мне на потолок. То, которого не существует ни в одной галактике.

Где еще я видела этот паттерн – в брызгах глазури на пирожных-корзиночках Томаса? В его веснушках? В «Л*», разбросанных по дневникам Грея?

– Пошли, – сказала я, отодвигаясь вместе со стулом. Не дожидаясь Томаса, я выбежала в сад.

Снаружи лунный свет смешивался со светом из кухни, подсвечивая одуванчики на лужайке, которые росли, образуя тот же паттерн.

Я легла на траву под яблоней, глядя вверх и представляя, как сплетаются ее ветви, словно ленты на майском шесте, и как сливаются воедино разные реальности. Мир сходится на чем-то или провожает в последний путь? Земля к земле, прах к праху. Не знаю, готова ли я окончательно проститься.

– Ладно, Го. – Томас наконец тоже вышел из кухни и улегся рядом, подняв руку, чтобы я могла прижаться щекой к его груди. – На что мы смотрим? На звезды, которые ты рисуешь?

– Ну конечно. – Я прильнула к нему и позволила показывать мне созвездия.

– Вон Большое Буррито, рядом Нед с Гитарой… – Вскоре речь Томаса поплыла, и он зевнул во всю ширь, совсем как Умляут, даже отстранился. Мне захотелось пододвинуться к нему поплотнее, завернувшись в травяное одеяло, и тут меня осенило.

– Постой! – Я перекатилась на бок. Травинки защекотали щеку. – У тебя десинхроноз?

– Был. Месяц назад, – поддразнил он, тоже перевернувшись на бок и оказавшись совсем близко, уже совсем сонный. – Выпечка позволяла отвлечься. После шоколадного пирога я заметил, что свет у тебя всегда горит допоздна. Я рассудил, если ты не спишь, можешь, придешь на кухню. Я все это время ставил будильник.

Он снова широко зевнул, встряхнулся и посмотрел на меня.

– Но почему? – прошептала я. Все ползучие твари в саду замерли в ожидании ответа. Томас взял меня за руку.

– Ты мне нравишься, – шепнул он. – Нравилась, когда мне было двенадцать и ты велела тебя поцеловать, вся такая серьезная. Нравилась, когда я попал с самолета прямо в «Книжный амбар», а ты лежала в отключке, вся в кровище. Нравилась тогда, нравишься сейчас и, наверное, будешь нравиться всегда.

Мы медленно находили друг друга в темноте. Его рука шевельнулась и коснулась моего лица; моя нашла его сердце. Я слушала ладонью ровное биение, и Томас сказал:

– Готти.

Это прозвучало как обещание, и ради этого, ради той лягушки на дереве и виски на ковре, ради урока кулинарии, ради звезд на моем потолке я совершила квантовый скачок.

Я преодолела последние атомы пространства между нами и поцеловала Томаса.

Уже почти рассвет. Час ведьм, призраков и гоблинов.

Следующая ночь, и мы снова лежим на лужайке, бок о бок под яблоней. Голова Томаса у меня на плече, часы у него балансируют на колене – в духовке томится новый безглютеновый пирог, по нашим надеждам, более удачный. Минуты убегают. Отчего-то разговор зашел о Грее.

– Это прозвучит глупо… – прошептала я.

– Но ты же со мной говоришь, – Томас моргал все реже и реже: ресницы проплывали как в замедленной съемке, обычный бурный диалог проигрывался на 33 оборотах в минуту.

Мне полагалось быть в своей комнате и развивать теорию телескопа во времени. Томасу полагалось видеть десятый сон в комнате Грея, и сниться ему должны были супергерои. Но мы ждали пирог. Мы могли поставить его в духовку гораздо раньше, но поступили так, а не иначе, потому что секретами легче делиться в темноте.

– Вряд ли я правильно поступила, – призналась я, – когда Грей умер.

– Ты о чем?

– Знаешь, когда кто-то умирает, в больнице дают памятку, список необходимых дел. Нед собирался уезжать в Лондон, папа… выпал из реальности. – Папа тогда входил в комнату и замирал без движения по десять минут. Он запер ключи в машине. Он плакал, завязывая шнурки, и совсем забыл, как быть моим папой. – Поэтому памятку прочла я.

Я замолчала. Это самый длинный мой монолог о том, что было, когда умер дед. Это больше всего, что я вообще о чем-то говорила. Все те разы, когда ко мне стучалась Соф, а я отвечала, что делаю уроки. Все те безмолвные ужины из печеной картошки, когда папа вроде пришел в себя, а я нет, как он ни пытался.

Когда на Рождество мы ездили в Мюнхен, бабушка с дедушкой угощали нас глинтвейном, распевали гимны и негромко уговаривали папу вернуться жить к ним. Они не говорили прямо, но давали понять – зачем же оставаться в Норфолке теперь, когда Грей умер и не осталось никакой связи с моей мамой. Нед, по-моему, не знал, как реагировать, поэтому напился. Он раздавил стакан в руке и испачкал раковину кровью, а я все вымыла и никому не рассказала.

– Я сделала все, что там было сказано. Я позвонила в бюро записи актов гражданского состояния, написала в колонку некрологов, заказала цветы. – Я говорила шепотом, загибая пальцы. – Я записала новое сообщение для автоответчика. Я отменила подписку Грея, убрала в его комнате. Но папа продолжал покупать «Мармит», – шепот начал срываться на истерический писк, и я глубоко вздохнула. – У нас его любил только Грей, а папа по-прежнему его покупал. Стоит просто так – никто его не ест, но каждые несколько недель я вижу «Мармит» в списке покупок на грифельной доске. Я стираю, а папа все равно покупает. У нас скопилось тридцать банок «Мармита».

– Я съем «Мармит».

– Спасибо, – вздохнула я. – Но дело не в этом… Я… я сделала все, перечисленное в памятке. Я поговорила с директором похоронного бюро, выбрала церковные гимны.

– Ты соблюла ритуал, – сказал Томас. – Ты же вылила виски.

Горло у меня сжалось от невыплаканных слез. Папа покупает «Мармит», Нед закатывает вечеринку, а я следую инструкциям и соблюдаю ритуалы, так отчего же именно ко мне привязались тоннели во времени?