Яцек Дукай - Лёд

— Хкрххммм! Так. Уффф! Не мне, старику, ночью по морозу безбожному сломя голову ездить. Еще немного, и совсем бы меня из Ящика не выпустили…

— Из Цитадели едете?

— Ну да, видите ли, Венедикт Филиппович, скорее я страшную весть, от вас полученную, прочитал, чем начальник канцелярии бургомистра, который ко мне на маджонг…

— Да что же там произошло?! Скажите наконец!

— Так я же и говорю! Разве нет? Говорю! — Сказав это, он вновь засопел, и только третья рюмочка вернула ему голос. — Бррр! Славьте Господа, ибо не ведаете ни времени, ни места! В собственном кабинете, над губернаторскими бумагами, его собственным ножом для разрезания писем, сегодня вечером был зарезан несчастный Тимофей Макарович Шульц!

Женщины вскрикнули, перекрестились. У старика Григория поднос выпал из рук — женщины вскрикнули во второй раз. Проснувшийся кот, грохоча металлом и пронзительно мяукая, чмыхнул по этому подносу в сторону.

Пан Белицкий закурил трубку.

— Что бы они все сдохли.

Старуху Белицкую чуть удар не хватил.

— Мамаша пусть спать отправляется, — бросил пан Войслав, даже не глянув в ее сторону. Подвинув табурет к креслу адвоката, он склонил свою тушу к достойному старцу, насколько позволяла собственная фигура, не менее монументальная. — И кто же его убил?

— А, мерзавцы какие-то гадкие, охрана тут же их схватила, двое их было, якобы, анархисты какие-то или нигилисты, а может и коммунисты, только ничего точного пока что не ведомо. Сейчас же все собрались у ложа умирающего, его личный врач и целая армия более-менее значительных врачей, военных и гражданских, имеются даже китайские и бурятские знахари. А по коридорам солдатики под ружьем шастают, как с цепи сорвались, пока ночь пройдет, точно постреляют друг друга, в горячке этой на любую тень-светень прыгая, не так ли? Ведь постреляют же.

— Но скажите, Модест Павлович, как это случилось? — упрямо допытывалось я-оно. — Какой-то заговор был? Пошли ли какие-нибудь приказы про аресты? Потому что именно такие слухи до нас доходят. И про ту отставку от императора, которая на стол Шульца попасть была должна.

Кужменьцев погладил седую бороду, моргнул кровавым глазом.

— Да, правду говорите. Имеется приказ императорский, про который я от таких людей слышал, как будто своими глазами его видел. Приказ «предпринять все необходимые действия с целью подавления мятежа Шульца».

— Какого-такого мятежа?! — отшатнулся Белицкий.

— Князь Блуцкий-Осей никогда бы не согласился со скрытным убийством… — буркнуло себе под нос. — Но вот Гейст и Шембух, все те люди из охранки и чиновники, Зиму ненавидящие…

— Вы думаете, будто бы те самые террористы были посланы против генерал-губернатора охраной?

— Модест Павлович, своими словами скажите правду про графа Шульца — что он за человек: поддался бы он покорно, если бы был уверен в несправедливости и черных замыслах, что за отставкой стоят? Модест Павлович! Черное Сияние над нами! Неужто для графа Шульца иная очевидность?

Адвокат поднес корявую руку к виску.

— Это человек сильный, благородный.

— Вот видите! Гораздо легче и безопаснее отправить в отставку покойника. В особенности же здесь, в Сибири, за десять тысяч верст от императорского дворца.

— Никогда он не противился Его Величеству…

— Но способно ли Его Величество подобное опасение отогнать?

Адвокат Кужменьцев лишь тупо качал головой.

Пан Белицкий указал трубкой в сторону стола.

— Послушайте, — шепнул он, — если это провокация охранного отделения, то и вправду может быть что-то и на поляков. Один Господь знает, на кого указал полковник Гейст.

— Так мне собираться?

— Понимаете, только на первые несколько дней, пока все не успокоится; а потом Модест Павлович направит письма, выяснит все по официальной линии — ведь сейчас, любая стычка с солдатами, так и пулю в лоб схлопотать можно. Зачем фортуну дразнить?

— Похоже, вы не слишком четко все это видите, — прошипело я-оно резче, чем собиралось. — Шульц было моим защитником, это Шульц дал мне и моему отцу свободные паспорта, это он думал мною с лютами воспользоваться; Богом клянусь, это он меня вообще сюда направил! После смерти Шульца я всего лишь падаль меж волками.

— Так вы считаете, что отсюда и та сплетня про приказ об аресте…?

Вошел слуга.

— Господин директор Поченгло к пану Герославскому.

Белицкий вопросительно пыхнул из своей трубочки. Только развело руки: неожиданность.

Порфирий Поченгло не желал заходить в салон. Он всего лишь переступил порог на втором этаже. Не снял ни шапки, ни мираже-стекольных очков, разве что расстегнул шубу и стащил с рук рукавицы и нервно бил этими рукавицами по ладони.

Быстро пожав руку, прямо с порога плюнул кровью:

— Губернатора зарезали.

— Знаем.

— Знаете? — Директор вздохнул. — Ага, знаете. Потому что, видите ли, пришел приказ об отставке…

— Знаем.

В очках Поченгло всколыхнулись масляные калейдоскопы.

— Пан Бенедикт, а вот скажите нам, не ваша ли это работа.

— Что?

— Слава Богу! — Только теперь стащил он очки, слегка улыбнулся. Под ястребиными бровями каплями жидкого серебра поблескивали светени. Лицо его, снова небритое, было покрыто какими-то струпьями, коростой, словно он только что прибыл из какой-то самой морозной сибирской глуши. — Я приехал вас предупредить, но, раз вы уже знаете… Вы уже упаковались? Могу забрать вас своими санями. Правда, та дорога, через Харбин, в данный момент, скорее всего, невозможна, да и Транссибом тоже, станут проверять каждого по отдельности, но как-то…

— Так на меня уже имеется ордер?

— Господи Божке мой, пан Бенедикт, они же по вашей рекомендации туда вошли!

— Что?

— По вашей визитной карточке, с вашими собственноручными рекомендациями губернатору Шульцу!

Я-оно оперлось о стенку. Мамонты пробежали галопом под фундаментами дома, все затряслось, секунда, две, я-оно не могло прийти в себя; Поченгло позвал слуг, уселось на принесенном стуле.

— Шембух, — шепнуло, когда кровь вернулась в голову.

— Pardon?

— Шембух, Гейст. И неужто вся эта иркутская шелупонь осмелилась против генерал-губернатора…

Пан Поченгло явно смутился.

— Ну, дорогой мой пан Бенедикт, по правде все выглядит не так.

Сфокусировало взгляд на его обмороженном, покрытом отьметом лице, на его глазах, отражающих странное впечатление стыда-радости.