Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
Она силилась что-то проговорить и не могла. Я подошел к ней, и она обеими руками крепко ухватилась за мою руку и в полузабытье упала ко мне на грудь.
Я чувствовал, как вся она трепетала и как этот трепет быстро замирал. Я обхватил ее, я хотел прижать ее к моей груди, но голова ее закинулась назад; глаза закрылись, руки ее выскользнули из моих и упали вниз, как у мертвой, да и сама она тихо выскользнула и упала к моим ногам.
Не помня себя я схватил ее, поднял и в одно мгновение перенес в другую комнату. Там я бережно опустил ее на широкий турецкий диван, на тот самый диван, на котором я застал ее тогда, больную и грустную.
Потом я осмотрелся кругом, ища, нет ли чего, чем бы привести ее в чувство. Я бросился в другую комнату, из нее в кухню. Нигде не было живой души. Только в кухне черная кошка отчаянно мяукала и кинулась ко мне ласкаться.
Я захватил ковш воды и вбежал назад к ней.
LXXIX
Я намочил платок в воде и хотел приложить ей к голове, но она очнулась, порывисто поднялась и села. Брови ее сдвинулись. Несколько мгновений она старалась прийти в себя, потом вдруг закрыла глаза рукой и закусила дрожащую губу. Из глаз ее покатились слезы. Но она быстро отерла их, отодвинулась на одну сторону дивана, стремительно схватила меня за руку и усадила подле себя.
Я хотел что-то сказать, о чем-то спросить, но она подняла палец и тихо прошептала:
— Молчи!.. Ни слова!..
И она смотрела мне прямо в глаза. И сколько любви, счастья было в ее глазах! Они щурились, меркли, снова загорались. Какая-то шаловливая детская улыбка то выступала на ее губах, то снова исчезала.
Она тихо, незаметно придвинулась ко мне и положила голову на плечо.
Я робко обнял ее. Я чувствовал, как сильно, какими-то глухими ударами, колотится ее сердце, как волнуется ее грудь, как щекочут мою щеку ее шелковистые ароматные волосы и как горячо ее дыхание…
— Мне стало жалко тебя… — зашептала она чуть слышно, прерывающимся шепотом. — Одного тебя. Целый день я мучилась, страдала… Я думала, что и тебя я также убила… как этих…
— Кого?.. — спросил я невольно.
— Тех, которые были вместе с нами, в этом подземелье.
Легкая дрожь пробежала у меня по всему телу.
— Так это ты?.. Это вы зажгли мину?..
Она молча кивнула головой и посмотрела на меня с злобной радостью.
Я невольно отшатнулся от нее.
Но она быстро придвинулась ко мне, обхватила меня обеими обнаженными, атласистыми горячими руками и заговорила страстным шепотом, в котором звучали слезы:
— Не отвертывайся от меня!.. Не бросай меня, мой милый, милый, дорогой мальчик! Я сегодня узнала, почувствовала, по той боли, с которой я думала о твоей смерти… как я люблю тебя… (Она еще крепче прижалась ко мне и чуть слышно зашептала над моим ухом.) Что нам до людей, до крови, до их грязи?! Мы убежим с тобою, с одним тобою, в укромный незнаемый уголок, мы отнимем от судьбы, от глупой природы наше счастье и… будем довольны… веселы… блаженны. (Она обхватила обеими руками мою голову и повернула к себе. Она смотрела прямо мне в глаза своими жгучими, страстными глазами. Она плакала и смеялась каким-то порывистым, истерическим смехом.) — Я сегодня, — шептала она, — узнала, что есть на земле счастье… Оно в тебе… в твоей любви…
И она расправляла мои волосы своими дрожащими, горячими пальцами. Эти пальцы запутывались в волосах. Я чувствовал на моей щеке ее горячую обнаженную руку, чувствовал ее горячее дыхание и нежный одуряющий запах гелиотропа…
Голова моя закружилась, я обнял ее и жадно прильнул к ее горячим губам…
Она дико вскрикнула и отшатнулась.
— Нет, не тронь меня, не тронь, не тронь!.. — закричала она с ужасом и схватила маленький лезгинский кинжальчик, который лежал у нее на столике, на книге и служил ей, вероятно, как coupe-feuille[23].
LXXX
Она повернула этот кинжальчик прямо острием ко мне. Она далеко вытянула вперед свою левую руку и повторяла дрожащим шепотом:
— Не тронь, не тронь! Дорогой, милый мой!
Я схватил ее руки и страстно целовал их; я не помню, что я шептал ей среди безумных ласк, в отчаянии, в бешенстве страсти… Я чувствовал только, что силы оставляли ее… Она отдавалась мне с нервным истерическим смехом…
И вдруг она тихо вскрикнула, и в то же мгновение я почувствовал резкую боль, я почувствовал, как что-то холодное, острое врезалось в мою спину около позвоночного столба… Какой-то туман на мгновение застлал мои глаза.
Я помню сквозь этот туман, как она обнимала и шептала надо мной.
— О Mio саго! Mio amore!..[24] — Я помню как сквозь сон ее дикий истерический хохот, помню Миллинова, который смотрел на меня прямо своими добрыми, кроткими глазами, помню чьи-то похороны, марш, гул, кровавые нити… И затем все исчезло…
Я две ночи провел без памяти, в постоянном бреду и очнулся на третьи сутки, с головой, обложенной льдом, очнулся снова в Николаевском госпитале, только в другой, небольшой палате, где лежали тяжелораненые.
Я очнулся от сильного сухого кашля, от которого явилась острая боль в спине и в груди. Подле меня стоял Корзинский, стоял еще кто-то, несколько человек, не помню кто.
— Лед чаще переменять, — говорил тихо Корзинский подле стоящему фельдшеру. — И если бред продолжится, то еще дай лекарства.
Затем он наклонился ко мне и спросил почти шепотом.
— Что вы? Как себя чувствуете?..
— Боль здесь и здесь, — проговорил я… — пить… пить хочется…
Он велел дать мне пить и тихо проговорил кому-то, кто стоял позади него:
— Он очнулся… Теперь только бы прервать лихорадку… а там увидим.
Не знаю, был ли у меня возбужден слух, но я ясно слышал эти слова.
— Доктор, — сказал я, слегка дотронувшись до его руки. — Я ранен?..
— Да, вы ранены.
— Опасно?
— Это мы после увидим. Последствия укажут. Теперь главное — необходимо беречь силы. Полное спокойствие!..
LXXXI
В воспоминании об этом тяжелом для меня времени оно представляется мне каким-то смутным, печальным сном. Более двух недель я пролежал в госпитале, и почти все это время я был в полузабытье.
Помню, раз к моей койке подошло двое докторов: Корзинский и Федор Федорович Штейн — тот самый, который еще недавно лечил
