Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

— Лена! — хотел вскричать я, но голос не слушался, слова не сходили с запекшихся губ, и слезы заволокли мне глаза.

И вдруг словно тяжесть скатилась с сердца. Я понял, не головой, но этим просветленным умиленным сердцем, что есть что-то иное, высшее, светлое за этой волной страшного «темного дела».

Силы мои вернулись. Я схватил священника за его сухую костлявую руку и, весь просветленный радостью, проговорил тихо, но внятно:

— Я верю!..

Но тотчас же сознание оставило меня, я что-то еще шептал, но бессознательно и когда через несколько мгновений я снова раскрыл глаза, то увидал, что священник стоит надо мной нагнувшись и держит в дрожащей руке маленькую золотую ложечку.

Я приподнялся и принял причастие.

«…Во оставление грехов и в жизнь вечную!» — тихо и прочувствованно произнес священник…

LXXXIV

Может быть, сильное волнение произвело реакцию в моих нервах и во всем организме, только после обряда причащения я заснул глубоко, покойно, спал долго и в первый раз проснулся без тяжести в голове и с ясным сознанием.

Я помню, что в эти первые часы облегчения я много думал, думал до боли в голове, до тех пор, пока сон снова не успокоил мои возбужденные нервы.

Прежде всего мне ясно представлялась та торжественная минута, когда из глубины поднятой и настроенной души вырвалось у меня признание в вере в лучший мир.

И этот мир был нераздельно связан с Леной. Минута моего просветления всецело сливалась с той минутой, в которой я увидал ее, бледную, грустную, заплаканную. Сердце снова забилось как-то полно, торжественно, радостно, и я дал себе твердое слово идти вместе с нею, рука об руку, и бороться всеми силами души против страшной волны «темного пути».

Я вспомнил Миллинова. «Да, — подумал я, — это наш проклятый эгоизм, себялюбие — корень всего „темного дела“, всей неправды, лжи и мерзости, и от него теперь мы гибнем все. Мы тонем в братской крови, мы душим наших братьев, отнимаем их достояние, их одежду, кров и пищу для того, чтобы нам, нашим близким, утопать в комфорте и наслаждениях. Отсюда все гадости, лихоимство, мздоимство, все ссоры, драки, войны и жидовские стремления. Каждый стремится захватить себе лучшую долю, забывая или не думая о других».

Да, против этого необходимо должно бороться всеми силами души, и мы будем бороться вместе с моей дорогой Леной.

Я не сомневался ни на минуту, что я действительно видел ее, что это была действительно она, а не бред, не галлюцинация расстроенного мозга. Чтоб окончательно и вполне в этом убедиться, я обратился к моей сиделке, к этой толстой, высокой сестре милосердия, которая почти не отходила от моей постели.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я ее, — вы не знаете, между сестрами милосердия есть Елена Александровна Лазаревская?

— Д-да, есть, — нерешительно отвечала она.

— А когда она поступила в сестры милосердия? Можете мне сказать?

— Гораздо ранее меня. Более года… Нет, два года.

Я, кажется, невольно покраснел. По крайней мере, ясно чувствовал, как кровь прилила к моему лицу. Она, значит, была здесь… все это время. И я этого не знал! Может быть, потому, что весь отдался этому новому увлечению, этой дикой страсти к черной пессимистке.

LXXXV

— Где же она теперь? — продолжал я допрашивать моего толстого гренадера в юбке.

— Она?.. Она в других палатах.

— А можете вы позвать ее на минуту ко мне?

— Да… Нет… Может быть. Надо спросить.

— Так спросите, пожалуйста, и позовите.

— Хорошо. Вот когда сменять будут.

Я стал ждать смены. Сердце во мне билось нетерпеливо. Наконец настала смена, прошел час. Снова возвратился мой гренадер с красным крестом на груди.

— Что же, вы говорили?

— Говорила.

— Что же она отвечала?

— Говорит: приду.

— Когда же придет?

— А не знаю, когда придет. Может быть, ужо… вечером.

Этакая противная черепаха! Если б ты знала, как все во мне дрожит.

Пришел и прошел вечер, прошла ночь, настало утро. Снова явился гренадер. Снова я пристал к нему с той же просьбой.

— Вы скажите ей, мне необходимо ее видеть только на одну, на одну минуту.

— Ладно, скажу.

Я каждую минуту смотрел на часы. Каждая минута тянулась для меня целым мучительным часом. Опять пришел и прошел вечер. Настала ночь. Я уткнул лицо в подушку и тихо заплакал. «Она не только не любит меня, — думал я, — она презирает меня… И поделом… И поделом… вору мука!»

До половины ночи я не мог заснуть и заснул только на рассвете, измученный волнением. Я спал крепко, долго, и сквозь этот крепкий утренний сон я услыхал какой-то шорох, какой-то шепот, услыхал тихий знакомый голос и вдруг сразу открыл глаза.

Перед моей постелью стояла она.

Я тотчас узнал ее в полумраке больничной комнаты, при слабом свете солнца, сквозь опущенные шторы.

Сердце встрепенулось и забилось, забилось так радостно.

— Лена! — сказал я дрожащим голосом. — Лена! — Но голос изменял и обрывался. — Прости меня, Лена! Добрая моя!..

Она подошла ко мне. Легкая тень пробежала по ее бледному лицу, и она сдвинула брови.

— Я давно уже простила тебя, — сказала она тихо и просто. — Я молюсь за тебя… Ты звал меня? Что тебе нужно?..

— Лена! Родная моя! Если бы ты знала, как мне тяжело, как меня мучит раскаяние!.. Неужели?.. Неужели прошлое не вернется? Неужели его нельзя вернуть?! Вымолить?!

Я хотел приподняться, встать, взять ее за руку, кинуться к ее ногам, но силы изменили, голова закружилась, и я упал на подушки.

В полузабытьи, как бы сквозь сон, я чувствовал, что она подошла ко мне, перекрестила меня… Помню, что я что-то шептал, но что такое… не знаю… Когда я пришел в себя, ее уже не было.

LXXXVI

После этого свидания я стал спокойнее. Я начал выздоравливать. Меня перевели в другую палату, где «адская музыка» была слышнее.

Я просил, чтобы меня поручили, как больного, Лене, моей родственнице. Мне сказали, что она перешла к тяжелораненым, в бараки на северную сторону. Помню, я терпеливо переносил эту разлуку. Я крепко верил, что тяжелое время пройдет и все доброе, старое вернется. Я верил, крепко верил в любовь Лены ко мне и вообще в ее доброе, любящее сердце.

Притом события нарастали, становились грознее, ужаснее и поглощали всецело чувство и внимание нас, очевидцев и деятелей этой ужасной осады.

Общее настроение изменилось. Казалось, озлобление дошло