Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
Я шел подле Сафонского. Сзади нас шли штабс-капитан и Миллинов.
— Вот черти принесли! — сказал мне шепотом Сафонский. — Вы посмотрите, с нами случится какое-нибудь несчастье. Это верно!
— Полноте! — сказал я. — Что за предрассудки! Это просто предубеждение…
LXXVI
Мы шли минуты три или четыре, вероятно, не больше, но мне они показались целым часом. Княжна шла рядом с Бурундиным. Нас отделяли от них штабные гости. Чем далее шли мы, тем ниже становилась галерея, тем тяжелее было дышать, и спертый, землистый, гнилой воздух, точно тисками, сдавливал голову и грудь.
Мы пришли наконец к небольшой нише, где стоял, нагнувшись, сапер и держал в руках зажженный фитиль.
— Вот здесь, — сказал Бурундин, нагибаясь к земле, — проведен фитиль к мине. Эта мина должна как раз подойти под неприятельские работы; я вас сейчас поведу прямо к ней.
Мы все теснились ближе к нему, и почти каждому он принужден был повторить объяснения.
— А это что в стене? — допрашивала княжна, указывая на конец какой-то черной палочки.
— А это и есть начало фитиля. Это и зажигают. И состав, которым он обмазан, таков, что он может быстро гореть в этой трубке, в которой он заложен под землей.
Мы пошли дальше и вскоре принуждены были спуститься по сорока ступенькам во вторую нижнюю галерею. Она была еще уже и ниже. Пришлось идти в одиночку.
Вдруг княжна остановилась.
— Что с вами? — обратился к ней Гутовский.
— Мне дурно! — сказала она. — Я уйду!..
И она быстро повернулась и пошла назад. Все расступились перед ней.
— Куда же вы одни пойдете?! — вскричал Гутовский. — Я провожу вас.
— Нет! Нет! Не смейте! Я одна дойду.
И она быстро пошла, нагнув голову.
На меня вдруг налетело опять чувство сожаления к ней. Я взглянул на нее, уходящую одинокой, беспомощной. «Может быть, она упадет где-нибудь в душном земляном коридоре, без воздуха. Может быть, с ней сделается истерика». И я бросился за ней.
Я скоро нагнал ее. Она быстро обернулась и таким повелительным твердым голосом проговорила:
— Не смейте провожать меня, я одна дойду.
Этот голос тотчас же напомнил мне ее сентенцию: «Вы как всякий мужчина, желали бы видеть во мне, женщине, слабое, хилое существо, которое каждую минуту готово прибегнуть к вам, под крылышко…»
Я остановился, а она пошла еще быстрее. Я смотрел долго ей вслед, пока она не исчезла в тумане, сквозь который тускло мерцали свечи.
Несколько мгновений я стоял и не решался, идти ли за ней, к выходу, или снова глубже погружаться в этот могильный склеп, в котором глохнет голос и прерывается дыхание?
Вдруг страшный удар потряс все это подземелье. Я был буквально отброшен шага на три. Все свечи мгновенно потухли. А вдали где-то слабо зазвучал ее истерический хохот.
LXXVII
Мне кажется, на несколько мгновений я потерял сознание. По крайней мере, когда я пришел в себя, то я увидал, что меня поднимают и кладут на носилки.
— Зачем? Куда?! — вскричал я.
Один сапер, унтер, со свечой наклонился ко мне и спросил:
— Ваше-бродие никуда не ранены? Может, сгоряча нечувствительно…
— Нет! Ничего, — сказал я, и приподнявшись, насколько было возможно в этом низком коридоре, расправил и ощупал свои руки и ноги.
Саперы с носилками пошли дальше. Со мной остались только двое со свечами, и они проводили меня к выходу.
Когда я вышел на свет Божий из этой темной, душной могилы, то мне казалось, что я воскрес. Я с таким наслаждением вдыхал чистый воздух и прямо отправился к себе, на Малахов.
Вечером я узнал ужасную новость. Сафонский, штабс-капитан, Миллинов, Гутовский и Гигинов, одним словом, почти вся наша компания, почти все, которые утром ходили осматривать подземные работы, были убиты. Мину или неприятельский камуфлет взорвало под ними и разрушило ту галерею, в которой они были.
Я тотчас же отправился на редут Шварца, чтобы там, на ближайшем месте к катастрофе, узнать о ней.
— Как и что там произошло, я положительно не умею вам объяснить, — говорил лейтенант Кольтюков. — Только штабс-капитана Шалболкина вы знали?
— Как не знать.
— Убит-с.
— Сафонского знали?
— Да как же не знать — ведь я с ними со всеми служил на пятом бастионе.
— Разорван-с… одни куски собрали.
— Да ведь я был с ними… Там вместе в галереях…
— А-а! Были?..
— При мне и взрыв произошел.
— Да! да! да!.. А вот что замечательно, сапер, который был на часах у запальника… тоже убит… Как, отчего — неизвестно… а убит…
Я отправился в Севастополь, куда перевезли тела убитых. Там они лежали, на берегу, на Николаевском мыске, в часовне, лежали рядом, страшно обезображенные. Только один Миллинов лежал как живой и грустно улыбался.
Я припомнил наши недавние беседы с ним — и невольно перекрестился; невольно попросил мира и покоя этой светлой душе.
LXXVIII
Когда я вышел из мрачной часовни, тускло освещенной свечами, который горели в руках убитых мертвецов, то солнце уже село и красный закат стоял над полуразрушенным Севастополем.
Он весь смотрел какой-то грустной, мертвой развалиной, а там, направо, горели огоньки на неприятельских пароходах и шла непрерывно «адская музыка».
Ко мне подошел матросик и снял шапку.
— А я, ваше-бродие, уже два часа искамши. Был на Малаховом, послали к Шварцу. Был там. Говорят там: в город пошедши… Вот-с приказано отдать…
И он протянул мне небольшую записочку, запечатанную гербовой печатью. В записке вот что было написано по-французски, мелким, неровным женским почерком.
«Приходите скорее. Я в ужасном беспокойстве. Я просто умираю. — Я люблю вас.
Зинаида В.»
Я догадался, что записка была от нее. И в один миг все мрачные впечатления, все ужасы и тяжелые тревоги исчезли. Кровь прилила к голове, к сердцу. «Она, она любит меня!.. Она зовет меня!..»
И я бросился как сумасшедший туда, на Северную, в маленький, беленький домик ботбоцмана Степана Свирого.
Я не шел, я бежал и передохнул только тогда, когда до домика оставалось всего несколько шагов. На нем было отражение красного зарева заката. Орешина потемневшими черными ветвями как-то грустно наклонилась над ним.
Я постучал в двери, никто не ответил. Я толкнул их. Они отворились, и я бросился в первую комнату.
Посередине нее стояла она.
Она была в белом легком пеньюаре, ее черные густые волосы были в беспорядке, распущены. Глаза ее дико горели. В них стояли слезы. Она протянула ко мне руки, и широкие рукава соскользнули с них
