Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
И он слегка засмеялся добродушным смехом и опять сел на свою постель.
LXXI
Он глубоко вздохнул, помолчал и тихо развел руками.
— Как ни думай, ни рассуждай, — начал он, — а вся загвоздка-с в этом я. Плохо, коли узды на него нет. Оно все бы, кажись, захватило, и сказало бы: это мое! Лапу к нему не протягивай!..
— Это вы что же? — спросил я. — Против собственности?
— Н… нет. Зачем же-с? Я только думаю: если у меня, например, это одеяло, а вам укрыться нечем от холода, так ведь, кажется, по справедливости, следует этим одеялом поделиться с вами… Так ведь нет, говорят, выйдет глупо!.. Коли ты разрежешь одеяло, то и сам не согреешься, и твоему соседу не поможешь. А коли укроешься вместе с ним одним одеялом, то… Что же за удовольствие?! (Заметьте это, пожалуйста: что за удовольствие!) От него, от соседа, может быть, воняет. Он храпит, ворочается… А что сказал Христос? А?! Последнюю рубашку сними и отдай неимущему. Вот это любовь-с! Это человечность-с!
И он опять вскочил с постели и заволновался.
— И вот-с вы посмотрите кругом, да подумайте, что всякий думает о себе больше, чем о другом. И ведь это все-с, все…
— Ну, вы опять увлекаетесь, — поправил я его, — где же все?!
— Все-с! И народ, и народы, и государства. Каждый о себе и как можно больше о себе. Мне сила и богатство, и слава, а соседу кукиш с маслом… И вот отсюда, отсюда все зло и мерзости…
— Хорошо! Допустим это, — сказал я, — но если все так думают и делают, то как же вы переделаете весь свет?!
Он не сразу ответил.
— Исподволь, понемножку-с… можно. Ведь медведя учат плясать-с… Я вот расскажу. У нас в Туле я устроил маленькое общество (Я ведь туляк.) На этих человечных началах, понимаете?.. Ну, сперва было хорошо пошло. Собралось нас человек десятка два и дали все клятвенное обещание: жить для самих себя по-братски и другим помогать. И если кто будет нападать или обижаться на кого-нибудь из наших, то защищаться всем гуртом… не жалея живота…
— Это вы, значит, устроили ассоциацию.
— Н… нет. Так, знаете ли, маленькое общество.
— Ну и что же?
— Запретили-с. И даже предводителю была большая неприятность; в Петербург вызывали для объяснения. А губернатору строжайший выговор…
— Ну, вот видите ли. И тут препятствие…
— Это что-о-с? — И он махнул рукой. — Внутренние препятствия страшны! Вот что-с. Коли я что хочу, то сделаю. А вот коли так себе-с, и хочу, и не хочу, то всякое внешнее препятствие и кажется неодолимым… Вот что-с!.. Да, это еще придет, — начал он вдруг с одушевлением. — Поверьте, придет. Иного пути ведь нет. Не удалось мне, удастся другому, не в Туле, так в Москве… А так существовать нельзя-с. Этак мы все, рабы Божьи, в чертову яму упадем. Всенепременно-с! Все друг другу горло перегрызем… Это верно-с…
И не успел он договорить, как в соседней зале раздался страшный удар и гром, стоны, крики. Мы с ужасом вскочили и бросились к дверям этой залы.
LXXII
Нам представилась новая картина разрушения.
Какая-то шальная бомба залетела сюда, пробила крышу и разорвалась во время падения. В потолке зияла огромная пробоина. Осколки бомбы валялись везде на полу, засели в стенах. Вся зала была наполнена удушливым, вонючим дымом, и среди этого дыма стонали и корчились несчастные раненые.
Но около них уже хлопотала прислуга. Явились носилки. Раненых уводили, уносили и через несколько минут остались в палате только мы, любопытные зрители, прибежавшие на место катастрофы.
Мы с Миллиновым посмотрели друг на друга.
— Вот, — сказал он. — Еще кунштюк человеческой музыки! Теперь и здесь в Николаевском госпитале нет убежища для несчастных… Придется, пожалуй, строить бараки на южной… — И он медленно повернулся и пошел к своей койке. Я пошел за ним.
На меня тяжело подействовало его замечание, что теперь и здесь нет «убежища». Спрятаться негде и некуда тем, которые уже пострадали. И это мне представлялось тогда, да и теперь представляется, верхом бесчеловечия.
Через пробоину теперь резче раздавался гром выстрелов. Они гудели в больших, высоких палатах госпиталя, то усиливаясь, то снова ослабевая.
Я помню, подумал тогда: отчего же им еще более не усилиться? Отчего не подняться, наконец, этой волне во весь рост и не залить всего «темного пути», и мне снова вспомнились ее слова: «О если бы было в моих силах подложить искру в этот черный грязный шар, который люди зовут землею. Если б от этой искры он вспыхнул, как порох, и разлетелся бы вдребезги! О! Какое бы это было наслаждение!» И я вспомнил ее дикий, истерический хохот.
Я взглянул на Миллинова.
Он сидел задумавшись, и на его лице было столько кроткого, ясного покоя, что я невольно подумал: «Вот душа, в которую не доходят и не могут заплеснуть ее волны „темного дела“»!
Почти всю эту ночь мне не спалось. То, что мне высказал Миллинов, утянуло меня мало-помалу. И чем более я вдумывался в это громадное значение эгоизма, тем более он мне представлялся всем корнем зла, которое порождает «темное дело».
«Если бы, — думал я, — все больше заботились о других, чем о самих себе, то все приняло бы другой вид и другое направление. Исчезли бы бедность и тщеславие, братоубийство и буржуазия… Да разве это возможно!»
Помню, пред рассветом мне привиделся сон, который сильно взволновал меня. Я видел Лену, светлую, блестящую, сперва в каком-то далеком тумане. Но потом я вижу, что я лежу больной, раненый, а она наклонилась надо мной и плачет. Я хочу сказать ей: «Лена! Дорогая, милая, мы опять вместе!» Хочу обнять ее и не могу. И руки, и ноги мои окутаны черным флером. Я плачу, рвусь к ней и не могу пошевелиться.
От сна разбудил меня Миллинов.
— Вы стонете и плачете-с, — сказал он. — Должно быть, видите тяжелый сон, а проснуться не можете, это иногда бывает-с, если на спине лежа спишь.
LXXIII
Сон этот имел странное влияние на мои чувства. Они точно раздвоились. С одной стороны, мне представлялось что-то тихое, покойное, светлое, и все это олицетворялось в моем представлении в виде Лены и Миллинова. С другой — «темное дело», «темный путь» и она, с ее мучительными, жгучими черными глазами и вся закутанная непроницаемым черным флером.
Я очень хорошо
