Зиновий Юрьев - Чужое тело, или Паззл президента

Петр Григорьевич открыл тяжелый переплет. В слегка пыльных углублениях в выцветшем бархате тускло мерцали монеты разных форм и размеров — господи, сколько же каждая из них могла рассказать. Петр Григорьевич усмехнулся. Совсем он уже перестал соображать что-нибудь. Какой наследник, что он наплел выдраенному господину директору. Для чего? Только по привычке постоянно петлять и заметать следы? Это он ведь сам себе завещает. Но вообще-то дела это не меняет.

— Благодарю вас за доверие, уважаемый господин клиент. Очевидно, нужно будет составить подробную опись содержимого коллекции, и одно это займет немало времени.

— Разумеется, как вы посчитаете удобным. При всех обстоятельствах я полагаю, что ваша профессиональная щепетильность куда надежнее, чем самая подробная опись. Ведь при желании банк вполне бы мог представить мои документы таким образом, что я бы никогда не нашел следов нескольких миллионов и даже не догадался об их исчезновении.

Директор банка улыбнулся.

— Благодарю вас, уважаемый господин клиент. Вы правы, в конце концов, вся современная банковская система держится на доверии. Первый Ротшильд, основывая свою банковскую империю более двухсот лет назад, уже тогда прекрасно это понимал. Каким образом мне сообщить вам о результатах оценки?

— С вами свяжутся, господин Майрхубер. Благодарю вас за всё.

Назавтра они с Костей уже летели в Москву. Петр Григорьевич закрыл глаза. Как звали ту молодую женщину, что пятнадцать лет назад прибежала к нему в слезах и, всхлипывая, рассказала, что ее отца разбил паралич, что какие-то кредиторы требуют с нее сто тысяч долларов, а для нее что сто тысяч, что двести миллионов одно и то же, потому что в доме нет ни копейки, о чем его так называемые партнеры постарались с редким усердием — обобрали его до нитки. Не его это дело, она всегда ему это говорила, с его доверчивостью и наивностью не бизнесом заниматься надо, а вышивать крестиком.

Кажется, Машей ее звали, и несколько раз он видел ее у их общего знакомого. Так он и купил у нее за сто тысяч эту коллекцию, хотя лучше бы и не покупал. И не потому, что она не стоила того, что он за нее заплатил. Стоила, может быть, и побольше, он всегда каким-то неведомым образом чувствовал, когда переплачивает, а когда, наоборот, цена была ниже рыночной. Потому-то, если уж быть честным перед собой, и купил. Сто тысяч баксов — это ведь тебе не милостыню сунуть попрошайке в подземном переходе. Но намыкался он с этим фолиантом — мало не покажется. И дома держать страшно, и не за такие вещи отправляли на тот свет в то страшное лихолетье. А в банке в сейфе и того страшнее — лопались они тогда, как мыльные пузыри, сегодня не вспомнишь даже их названия, всякие там Агробанки, Мост-банки, какие-то Кредиты — сколько их было… И даже в землю не зароешь, потому что и земли своей у Петра Григорьевича не было. А как вывезти? Как гончая шел по следу от одного знакомого к другому, пока не вышел на нужного таможенника. Двадцать тысяч зеленых отвалил ему, чтобы благополучно провел его с чемоданчиком на посадку.

Принесли завтрак, и Петр Григорьевич неожиданно сам для себя спросил стюардессу, нет ли у них хорошего коньяка. Костя сразу встрепенулся и вопросительно посмотрел на него. Стюардесса виновато улыбнулась и объяснила, что может принести красного вина, а что касается коньяка…

— В чем проблема, принесите маленькую бутылочку «Курвуазье» или «Наполеона». Вот кредитная карточка. А если вам удобнее, можно и наличными.

— Петр Григорьевич, а можно вам? — испуганно спросил Костя.

— Теперь мне, к сожалению, всё можно. Привилегия приговоренного к смертной казни. Хуже уже не будет. А вот и коньяк. Налей мне капельку, а то руки трясутся. Спасибо, Костя. Знаешь, почему я вдруг выпить решил?

— Не-е.

— Хочется выпить за два не очень симпатичных персонажа, так сказать.

— Это за кого же?

— За того старшего лейтенанта, который тебя чуть не засадил. Как его звали?

— Иван Харитоныч.

— Вот-вот. Ты его больше не встречал?

— Господь миловал. Недавно, правда, мелькнуло его рыло по телевизору. Какое-то было очередное сборище милицейских чинов на тему борьбы с коррупцией. Майор уже. Весь вперед подался, напрягся, напружинился, каждое слово начальства ловит, ну прямо невтерпеж ему тут же броситься бороться с коррупцией. Ну просто сил никаких нет терпеть. Хоть тут же выскакивай из зала и беги хватать взяточников.

— Да, друг Костя, наградили все-таки татаро-монголы завоеванных российских несмышленышей кое-чем. Врос у нас их бакшиш не то что в менталитет, в гены, похоже, внедрился. Хоть жди, пока у нас ученые ген мздоимства выделят. А если и выделят, всегда найдутся блюстители прав человека, которые докажут, что гены такие лучше не трогать. И всё же я хочу выпить за твоего Ивана Харитоновича. Потому что если бы не он — не сидел бы ты сейчас рядом со мной и не было у меня такой близкой души и последней опоры. Ты уж прости за сентиментальность, но мне она по состоянию здоровья вполне позволительна…

— Спасибо, шеф, я даже не знаю…

— И еще за господина рака.

— А это-то как же?

— Потому что только тогда, когда часы твои дотикивают, начинаешь всерьез понимать что к чему.

Красиво сказал, сделал Петр Григорьевич себе мысленный комплимент. Но самое смешное, что не было в этих словах никакого преувеличения.

7

Никогда еще не владел Петром Григорьевичем такой зуд. Быстрее в Удельную к безумному своему спасителю, пока еще сам не успел откинуть копыта, и Семен Александрович как будто жив. Вроде бы всё сошлось — договорились на завтра. К часу будут у него, он, Костя и Женечка. Раззудил Петр Григорьевич любопытство своего аналитика необыкновенно. Просто, мол, рассказал он ему, это какой-то электронный Левша. Дикий, сумасшедший, но настоящий гений разных гаджетов. И тащить их в Москву в компанию отказывается наотрез, мол, боится, что украдут его гениальные идеи, требует только приехать к нему.

Шоссе было как почти всегда забито, и «лексус» еле тащился в сплошной веренице легковых машин, грузовиков и фур. Петр Григорьевич то медленно погружался в какое-то обморочное забытье, то с трудом выныривал на поверхность бодрствования. И Евгений Викторович словно чувствовал что-то, поэтому, наверное, сидел напряженный, не решаясь откинуться на мягкую кожу спинки и подголовники заднего сиденья. И не поймешь, то ли молчит из уважения к президенту компании, который задремал рядом с ним, то ли чувствует что-то. А что если сказать ему, что доживаешь ты, Евгений Викторович, последние часы своей земной жизни, что бы он сделал? Несмело улыбнулся бы — шутит, наверное, президент? Закричал? Выскочил на ходу? Любопытство было каким-то необязательным и надуманным. Всё, чем страдала и мучилась его совесть, — да так прямо и мучилась ли? — давно уже перегорело, и зола, похоже, успела остыть. Кто, на какой рулетке закрутил шарик его судьбы и жизни? Кто знает. Да и нужно ли знать? Не ты его закрутил и не тебе его останавливать. Твое дело получить свой выигрыш, если он в последнюю минуту не окажется проигрышем. Концом, точнее. Да ведь если разобраться, какие у него были гарантии, что сумасшедший старик не находится во власти самообмана? Собака, которая походит по привычкам на предыдущего пса? Да и то, только по рассказам ее владельца. Так что, если разобраться, единственная гарантия у него — это его безвыходное положение и надежда, которая одна только и остается в таком положении. Старик, может, и сумасшедший, одержимый сверхценной идеей, но рак-то поджелудочной железы со всеми его метастазами самый что ни на есть настоящий. Вот уж кому наплевать и на совесть его со всеми ее хилыми борениями, и на сверхценные идеи, и на жизнь и смерть шестидесятидвухлетнего Петра Григорьевича тоже было ему в высшей степени наплевать. Потому что рак, господа присяжные заседатели, бессмертен…