Сергей Михайлов - Стрела Аримана. Антология российской фантастики

Голос Иса был спокоен, разве чуть подрагивал, как паровая магистраль под высоким давлением. Впрочем, его собеседник, не знакомый с подобными системами, вряд ли замечал это.

— А человек — если он человек, — еще тише и спокойнее продолжал гость, — должен отвечать за себя. А ведь они, как и вы, кстати, считают себя избранным народом. И разница между считающими так лишь в том, что у одних есть возможность брать кого-то за горло, а у других ее нет. А ну как такая возможность появится? Нет, Ртеп, презирая других, никогда не поднимешься до человеческой высоты. И если у вас не пройдет мания своей исключительности — нет вам спасения.

— Что же, до поры лобызаться с этими скотами?

— Кого ты имеешь в виду, рабов или Империю?

— Рабов. Варваров. Говорящих ослов, делающих работу, недостойную людей!

— По мне — всякая работа достойная.

Ис поднялся и прошел к краю крыши, вдоль кромки которой был парапет, служивший продолжением ограды. Он остановился, и впрямь похожий на пророка. В свете луны из внешности исчезло все лишнее. Изодранная одежда обрела величественность, да и манера держать руки схваченными на груди, задумчиво наклонять голову, и вся фигура его, очерченная ночным сиянием, настраивали на торжественный лад. Нужно было совсем немного воображения, чтобы увидеть нимб вокруг головы. Даже волосы казались расчесанными и умащенными благовониями, хотя хозяин волос успел забыть, когда была потеряна последняя гребенка.

Таким видела его со двора сестра хозяина.

— Учитель, ты несправедлив к моему народу!

— Вот те на! — изумился гость, подойдя к Ртепу и усаживаясь рядом. — Я ему про Фому, а он — про Ерему! Я ненавижу всякое притеснение любого народа, И меня удивляет, что требование одинакового отношения к себе и другим, по твоему мнению небогоизбранным народам, ты считаешь умалением национального достоинства своего народа. Но как же можно превозносить себя, мешая с грязью «небогоизбранных»? Нет ничего омерзительнее, чем судить о людях не по делам, а по форме носа и губ, по цвету кожи или языку. И что интересно, ты же сам знаешь, как подлы и угодливы ваши жрецы. Да только ли они? А ростовщики? Так неужели честный варвар хуже мерзавца-соплеменника?

Он передохнул. Гостю явно не хватало комфорта — хотя бы стакана и графина с водой.

— Значит, этот вонючий раб…

— А вот здесь из тебя прет рабовладелец. И если рухнет это смрадное здание, не пощадят и тебя! — рубанув рукой по воздуху, закончил гость. Вероятно, он полагал, что стена мрака, окружающая сознание каменщика, если не полностью рухнула, то дала солидные трещины.

— Если хочешь — поговорим с рабами, — с сомнением почесал за ухом каменщик. Теории он предпочитал практику, не зная классического положения об их взаимосвязи.

— До полуночи еще далеко — поговорим. Хотя вряд ли они будут откровенны — слишком дорого для рабов это удовольствие.

4

Учитель привык к разным ароматам Благословенной земли, но когда рабы стали рядом, его шатнуло: от них действительно пахло не розами. И рубища расползались на острых выступах их плеч. При свете факела они казались особенно заспанными, нечесаными и стихийно-бородатыми.

«Какой же зверинец в этих шевелюрах!» — мелькнуло и погасло в мозгу — гость устыдился своих мыслей. Хозяин усмехнулся, словно уловил мимолетную мысль Иса, — он был неплохой физиономист. Рабы смотрели тупо, отчужденно. Сестра хозяина, приведшая их, зажгла еще одну смолистую ветвь и приблизила огонь к попятившимся рабам.

— Здесь высоко, осторожней, — торопливо предупредил Ис.

И все-таки — они разные! Куг — черноволос, Улук — рыж. У обоих, это Ис рассмотрел с трудом, голубые глаза. И если у Улука брови были тяжелы и размашисты, как широкий удар кисти при работе маслом, то над Кугом словно поработали акварелью. Впрочем, у каменщика не возникало подобных ассоциаций — ему до них не хватало нескольких тысяч лет.

— Рассказывай, — на непонятном Ртепу языке обратился Ис к сумрачному Улуку.

— Что рассказывать? — спросил тот, оценивающе взглянув на незнакомца, заговорившего на его родном языке.

— Все, что помнишь и знаешь.

— Слушай. И разреши сесть. Мне и товарищу.

Ис кивнул, остановив жестом вскочившего хозяина:

— Я разрешил.

Ошеломленный каменщик принял это как должное. Видимо, короткие выступления лучше удавались гостю.

— Слушаю, — поудобней устроился Ис.

Улук не принял подачки — начал медленно на языке Благословенной земли, на языке Ртепа. Потом разошелся, стал всматриваться в прошлое, почувствовал интерес собеседника. Особенно четко виделся конец пути…

Их сводили на берег по двум широким, связанным вместе шершавым доскам. Идущие были привязаны к одной веревке, которая, как ветвь, делила их на левых и правых. До сходен они прошлепали босиком по обжигающей палубе мимо спущенного паруса, лежащего под единственной мачтой — темной, как кожа невольников, что привозили с юга из-за песчаного пояса. Потом ступили на доски, ведущие с борта на берег. Доски пружинили в такт шагам. Покачивались на ленивой зыби длинные рулевые весла, да и сам полувытащенный на песок корабль покачивался — высокая корма оставалась на плаву. Вразнобой торчали с бортов другие весла, на них по двое на каждое во время плавания налегали гребцы.

Набег закончился. Пираты свели добычу на берег. Теперь — торг. И — в новый набег щипать Империю. Их — гребцов-невольников — взяли на имперское судно. Улук не осуждал пиратов — каждый работает как умеет! На корабле? Нет, не роптали — строптивых вздергивали на мачте.

Но пираты учли не все! Едва последний человек сошел с борта, а на корабле не осталось даже вахты — с порядком у них было все-таки слабовато! — как с двух сторон из-за пальм, в раскаленной бронзе доспехов, наклонив короткие копья с длинными, как ножи, железными наконечниками, вышли имперские солдаты. И в четверть часа все было кончено. Рабы переменили хозяев, веревка, к которой они были привязаны, удлинилась, и к ней, также попарно, привязали оставшихся незаколотыми незадачливых мореплавателей во главе с поникшим и утратившим свирепость капитаном. А корабль после разграбления занялся неярким дневным огнем. Потом густо повалил дым. И все скрылось за пальмами.

— Завтра здесь будут наши люди, — глядя во двор вслед уходящим рабам, негромко сказал Ртеп, — а Улук не глуп.

Скатилась звезда.

«Можно отпустить рабов. Игра большая идет. Не повезет — снимут голову и они не понадобятся. А если — выигрыш?» — Ртеп гнал эти мысли, стыдясь их, ибо он любил Учителя и рад был пострадать за него. Но он любил и себя. И в подсознании копошилось, что себя забывать не следует.