Георгий Попов - За тридевять планет

На этот раз его предупредили по телефону из райцентра. Так, мол, и так, встречай, инженер едет. На всякий случай Иван Павлыч послал, а вернее подослал к Шишкину своего заместителя Авдюшко, человека безвольного, готового услужить кому угодно, если, разумеется, этот кто угодно лежит на пути его собственных интересов.

Авдюшко должен был зайти сперва к Фросе и договориться насчет квартиры, а потом отправиться на автостанцию и встретить самого Шишкина.

Он так и сделал.

— Жениха тебе нашел. Инженер, не нашим чета, обрадовал, можно сказать, с порога.

— Хватит надсмехаться-то! — Фрося хотела захлопнуть дверь перед самым носом Авдюшко (разговор происходил на веранде), но тот остановил ее.

— Постой, постой… Я серьезно… Инженер приехал…

— А мне какая печаль? — передернула плечами Фрося. Как читатель догадывается, наша, земная Фрося, в отличие от здешней, за словом в карман не полезет.

— Иван Павлыч сказал, чтоб ты на квартиру его пустила. Нехай поживет месяц-другой.

— А платить он будет?

— Кто?

— Иван Павлыч или инженер, мне все равно.

— Будет, будет, как же иначе. Ты, знаешь, уберись хорошенько. Полы помой, цветы поставь, ну и завтрак, понятно…

А часа полтора спустя из автобуса, подкатившего к автостанции, не вышел, а как-то легкомысленно выпрыгнул Шишкин с чемоданом в одной руке и с плащом — в другой. Авдюшко уже поджидал его, поглядывая на часы.

Выпрыгнув из автобуса, Шишкин тряхнул руку заместителя председателя и сказал весело:

— Где же целина? Покажите, а то руки чешутся.

Это была, конечно, шутка. Авдюшко сразу понял, что это шутка, и, будучи человеком серьезным, не счел нужным отвечать на нее.

— Вы что ж, по своей охоте?

— А разве на целину силком гонят? — не то удивился, не то разочаровался Шишкин.

— Да нет… Я так, — смутился Авдюшко. — Может, знакомые или родня?.. Бывает ведь и родня… Приехал целину поднимать, а здесь мамаша или, скажем, папаша.

— Бывает, папаша, на свете все бывает, — сказал Шишкин и этим, можно сказать, ничего не значащим шагом подписал себе приговор.

— Так, так, так… — Авдюшко пригляделся к Шишкину и нашел, что тот вылитый отец, то есть Иван Павлыч. Ну, если не вылитый, то почти как вылитый. Пойдемте на квартиру. Пока устроитесь, пока позавтракаете… А там, глядишь, сам председатель, сам Иван Павлыч явится.

— Позавтракать — это можно! — Шишкин похлопал себя по животу.

Авдюшко и этот жест показался знакомым.

— Квартирка хорошая… Хозяйка молодая… Да, а кто же родня, если не секрет?

— А разве я сказал, что родня?

Авдюшко, должно быть, не ожидал контрвопроса и заметно смутился.

— Впрочем, все мы родня в известном смысле. Надеюсь, это расшифровывать не надо? — Шишкин остановился посреди дороги и в упор посмотрел на заместителя.

— Оно, конечно, если разобраться, то… — пролепетал Авдюшко, а про себя отметил: «Хитер, собака! Ой, хитер!» — и окончательно утвердился в мысли, что инженер именно тот, за кого его принимают. Ни о чем другом он уже не хотел и слышать.

Но вернемся опять на эту планету, тем более, праздничный обед, кажется, подошел к концу. Опорожнив бутылки и закусив как следует, все стали расходиться. «Эдя, не спеши, смотри, как делают другие», — напомнил я самому себе.

Гляжу, первым вылезает из-за стола Шишкин, здешний Шишкин, вежливым кивком головы благодарит официантку и подает руку Настеньке.

Что ж, думаю, дело не хитрое, так-то и я смогу…

И — тоже встаю из-за стола и, подражая Шишкину, начинаю кланяться и произносить благодарственные слова. Что-то в том роде, что обед, мол, отменный, дай бог каждый день, а вино — просто чудо, я еле на ногах стою, до того пьян.

— Эдя! — Кузьма Петрович осуждающе покачал головой.

Я понял, что дал петуха. Оказывается, благодарить, как и заказывать, здесь имеет право лишь виновник торжества, в данном случае — Шишкин.

Надо было как-то загладить неловкость, и я перевел все на шутку.

— А что? Ведь могу, а? — сказал я.

Шишкин понял меня правильно.

— Можешь, Эдя, можешь! — кивнул он ободряюще.

А Кузьма Петрович (кстати, здесь его зовут не дядей Кузей, а именно Кузьмой Петровичем) и не понял, и не принял. Впрочем, может, он и понял, да не принял, так как не любил шуток. Во всяком случае, он даже не улыбнулся.

Я подал Фросе руку, и мы вышли из столовой.

Деревья стояли мокрые, с них падали капли. Фрося иногда замедляла шаг и запрокидывала голову, чтобы капля или две угодили ей на лицо. Это здесь считается хорошей приметой. Кое-где на пути попадались лужи.

Мы не обходили их, как делают у нас на Земле, а шлепали напрямую, хотя вода в них доходила до щиколотки.

Когда подошли, я увидел, что Фросин дом ничем не отличается от других.

Как читатель понимает, меня интересовал мотоцикл. Купила или не купила, а если здесь деньги не в ходу — взяла или не взяла, — вот вопрос. Я внимательно приглядывался к почве, надеясь обнаружить хоть какие-нибудь следы, даже обнюхал воздух на предмет бензина, но ничего не заметил и не почувствовал. Трава кое-где была примята слегка, но, судя по всему, не колесами, а ногами. Что же касается воздуха, то он вообще был чист, как слеза ребенка, — запах бензина, казалось, был здесь просто немыслим и невозможен.

С веранды мы попали в сени, из сеней — на кухню, где стояли русская печь (пережиток прошлого), стол и несколько стульев.

Дальше была горница. Это была большая комната, заставленная всякой мебелью. Посередине — круглый стол на четырех гнутых ножках, покрытый сверху прозрачной скатертью. Вокруг — три стула (не четыре, а именно три), обтянутых тоже прозрачными футлярами.

В беспорядке, а вместе с тем как будто и не совсем в беспорядке, стояли сервант, книжный шкаф, диван или тахта, как угодно назовите, еще один столик, на нем — фотография капитана Соколова… Словом, ничего лишнего.

Когда мы вошли, Фрося показала на тахту, а сама шмыгнула в комнату-боковушку.

— Я сейчас, — сказала она почему-то шепотом.

Я присел на тахту (будем называть этот диван тахтой), оглядел горницу еще раз, более внимательно, но ничего нового не обнаружил. «А кнопка!» мелькнула мысль. И правда, в простенке, на уровне подоконника, виднелась кнопка. Очень симпатичная на вид кнопка, синенькая. Недолго думая, я нажал на нее, в стене щелкнуло, и на белом четко обозначился голубой квадрат. Это был телевизор. Как раз передавали что-то из Новосибирска. По тротуарам сновали взад-вперед люди. Внешне они ничем не отличались от здешних, деревенских.

Пока я осматривался, пока включал и выключал телевизор, Фрося переоделась и снова вернулась в горницу. Теперь она была босиком и в таком легоньком, я бы сказал, пустячном, то есть совсем, совсем, совсем невещественном платье, что с ума можно было сойти.