Орсон Скотт Кард - Эндер в изгнании

– Ну, тогда вы должны! – воскликнула Дорабелла. – Вы губернатор, сделайте это случиться!

– Не могу. Правда не могу. Пожалуйста, поставьте пьесу сами.

– Нет, не могу, – сказала Дорабелла. – Мой английский слишком плохой. Il teatro – он для молодых. Я буду смотреть и слушать. Вы с Алессандрой делаете это. Вы студенты, вы дети. Ромео и Джульетта!

«Разве можно быть еще очевиднее?» – подумала Валентина.

– Мама думает, что, если я и вы будем проводить вместе много времени, мы влюбимся друг в друга и поженимся, – сказала Алессандра.

Валентина едва сумела удержаться от смеха. Значит, дочь не участвует в заговоре, а является его целью.

Дорабелла притворилась шокированной.

– У меня никакого такого плана нет!

– О, мам, ты же с самого начала все это планировала. Еще когда в городе…

– Монополи, – вставил Эндер.

– …она называла вас «юношей с перспективами». Вероятным кандидатом мне в мужья. А мое личное мнение – я еще слишком молода, вы тоже.

Эндер всеми силами пытался успокоить ее мать:

– Дорабелла, пожалуйста! Я ничуть не обижаюсь и, конечно, знаю: вы ничего такого не планировали. Алессандра просто меня поддразнивает. Поддразнивает нас обоих.

– Ничего я не поддразниваю, но вы можете говорить что угодно, лишь бы мама была счастлива, – сказала Алессандра. – Наши с ней жизни – одна длинная-предлинная пьеса. Она делает из меня… нет, не звезду моей собственной автобиографии. Но мама всегда видит счастливый конец, причем с самого начала.

Валентина не вполне понимала отношения между матерью и дочерью. Слова были острыми, почти враждебными. Говоря все это, Алессандра обняла свою мать, похоже совершенно искренне. Словно слова стали для них частью давнего ритуала и утратили свое первоначальное жалящее значение.

Что бы между Эндером и Алессандрой ни происходило, Дорабелла, казалось, успокоилась.

– Люблю счастливый конец.

– Нам стоило бы поставить греческую пьесу, – заметила Алессандра. – «Медея». Ту самую, где мать убивает собственных детей.

Это предложение шокировало Валентину: как жестоко произносить такое при матери! Но нет, судя по реакции Дорабеллы, Алессандра имела в виду вовсе не ее. Потому что Дорабелла рассмеялась, кивнула и сказала:

– Да, да, да – Медея, злая мама!

– Мы дадим ей другое название, – добавила Алессандра. – Изабелла!

– Изабелла! – эхом воскликнула Дорабелла.

Они рассмеялись заразительно, чуть ли не до слез, и Эндер засмеялся вместе с ними.

Затем, к удивлению Валентины, когда мать с дочерью уже икали от смеха, Эндер повернулся к сестре и объяснил:

– Изабелла – мать Дорабеллы. У них были трудные взаимоотношения.

Алессандра перестала смеяться и внимательно посмотрела на Эндера. Но Дорабелла, если и удивилась, что Эндеру так много известно об их прошлом, ничем этого не показала.

– Мы прилетели в эту колонию, чтобы стать свободными от моей идеальной мамочки. Святая Изабелла, мы не будем тебе молиться!

После этих слов Дорабелла вскочила и принялась кружиться в некоем танце – быть может, в вальсе. В одной руке она держала длинную воображаемую юбку, а другой выписывала в воздухе узоры, словно веером.

– У меня всегда есть волшебная страна, где я смогу быть счастлива, а мою дочь я возьму с собой, она всегда счастлива… – напевала она, а затем замолчала и повернулась к Эндеру. – Колония Шекспир теперь наша волшебная страна. А вы – король… foletti?

В поисках помощи она повернулась к дочери.

– Эльфы, – сказала Алессандра.

– Эльфов, – сказала Валентина.

– Gli elfi! – восторженно воскликнула Дорабелла. – Снова одно слово. Elfo, elve!

– Эльф, – одновременно произнесли Валентина и Алессандра.

– Король эльфов, – сказал Эндер. – Интересно, какой электронный адрес я бы получил? [email protected]? – Он повернулся к Валентине. – Или этот титул хочет заполучить Питер?

Валентина улыбнулась:

– Он все еще не может выбрать между Гегемоном и Богом.

Дорабелла не уловила отсылки на Питера. Она продолжила свой танец и на этот раз стала напевать просто мелодию без слов, западающую в память. Алессандра покачала головой, но все же стала подпевать. Она слышала эту песню и раньше, знала ее и пела вместе с матерью. Их голоса гармонично сплелись.

Валентина завороженно смотрела на этот танец. Поначалу он казался детским, почти смешным. Однако скоро Валентина поняла: Дорабелла знает, что ведет себя глупо, но ее поступки исходят из самого сердца. Именно сердце заставляло ее кружиться, ее лицо – принимать то особое выражение иронии, которое растворяло очевидную глупость и притворство и придавало искренности, превращающей танец в нечто восхитительное.

«Дорабелла совсем не старая, – подумала Валентина. – Она молода и выглядит совсем не плохо. Да что там – прекрасно выглядит, особенно когда кружится в этом странном, волшебном танце».

Песня без слов закончилась. Дорабелла продолжила танцевать в тишине.

– Мам, может, хватит уже порхать? – мягко попросила Алессандра.

– Но я не могу, – ответила Дорабелла, на сей раз открыто поддразнивая ее. – На этом межзвездном корабле мы будем порхать пятьдесят лет!

– Сорок, – уточнил Эндер.

– Два года, – произнесла Алессандра.

Очевидно, Эндеру понравилась идея поставить пьесу, потому что он вернулся к этой теме.

– Нет, не «Ромео и Джульетта», – сказал он. – Нам нужна комедия, а не трагедия.

– «Виндзорские насмешницы», – предложила Валентина. – Множество женских ролей.

– «Укрощение строптивой»! – воскликнула Алессандра, и Дорабелла чуть не свалилась от очередного приступа смеха.

Очевидно, еще один намек на Изабеллу. А когда смех иссяк, они обе стали настаивать на том, что именно эта пьеса – идеальный вариант.

– Я возьму роль сумасшедшей, – сказала Дорабелла.

Валентина заметила, что Алессандре пришлось прикусить язык, чтобы это не прокомментировать.

В общем, так родился план провести в театре чтения через три дня – по корабельному времени, хотя в этом полете, где сорок лет пройдут менее чем за два года, сама концепция времени казалась Валентине притянутой за уши. Когда теперь у нее день рождения? Будет ли она отсчитывать свой возраст по корабельному времени или, после прибытия, по убежавшему вперед календарю? И что вообще значит на Шекспире календарь Земли?

Естественно, в дни подготовки к чтениям Дорабелла и Алессандра приходили к Эндеру с бесчисленными вопросами. Хотя он достаточно ясно дал им понять, что принимать решения предстоит им самим, что он за это представление не отвечает, вел он себя с ними очень терпеливо. Казалось, их общество доставляет ему удовольствие – хотя, подозревала Валентина, причина совсем не та, на которую надеялась Дорабелла. Эндер и не думал влюбляться в Алессандру – если и влюбился бы, так, скорее, в ее мать. Нет, Эндер влюблялся в близость матери и дочери. Они были близки в той степени, в которой некогда были близки Эндер и Валентина. И они впускали Эндера в свое закрытое общество.

«Ну почему я не смогла дать ему это?» Валентина отчетливо ощущала ревность, досадовала из-за собственной неудачи, но нисколько не желала лишить Эндера удовольствия, которое он получал от общения с семейством Тоскано.

Конечно, это было неизбежно, что Эндеру досталось читать роль Люченцио, красивого и юного ухажера Бьянки. Роль Бьянки, разумеется, играла Алессандра. Сама Дорабелла читала роль Катарины, той самой «строптивой», ну а Валентине досталась роль вдовы. Валентина даже не делала вид, что не хочет читать свою роль. Ну, правда, это самое интересное событие на корабле, так почему бы не побывать в самом центре этого действа? Она сестра Эндера; так пусть люди услышат ее голос, тем более в гротескной роли вдовы.

Валентину забавляло то, как мужчины и подростки, читавшие другие роли, в конце концов сосредотачивались на Дорабелле. У этой женщины был совершенно невероятный смех – богатый, глубокий, заразительный. Заслужить ее смешок в комедии – милое дело, так что мужчины наперебой старались доставить ей радость. Это заставило Валентину задаться вопросом: а правда ли свести Эндера и Алессандру было истинной целью Дорабеллы? Быть может, она считала это своею целью, но на самом деле удерживала для себя центральное место на сцене? Казалось, она обожает быть предметом всеобщего внимания. Она флиртовала со всеми, во всех влюблялась, но в то же время всегда выглядела пребывающей в собственном мире.

Играли ли когда-нибудь «строптивую» Катарину так?

Обладает ли каждая женщина тем, что есть в Дорабелле? Валентина попыталась хорошенько порыться в своем сердце, чтобы нащупать такой энтузиазм. «Я знаю, как веселиться, – говорила она себе. – Знаю, как быть игривой».

Но она знала за собой ироничность ума, знала, что в ее добродушии всегда присутствует капелька язвительной мизантропии. Застенчивость Алессандры сказывалась на всем, что она делала: она была смелой на словах, но похоже, что, как только она их произносила, они удивляли и смущали ее саму. Дорабелла, однако же, не была ни ироничной, ни пугливой. Она была женщиной, которая встретилась со своими драконами лицом к лицу и умертвила их всех; сейчас она была готова принимать хвалы восхищенной публики. Она произносила реплики Катарины, вкладывая в них свое сердце, свою злость, волнение, раздражение, разочарование и, наконец, любовь. Последняя ее речь, о послушании мужу, прозвучала настолько прекрасно, что даже заставила Валентину немного всплакнуть и даже подумать: интересно, каково это – любить мужчину, доверять ему настолько, чтобы смириться, как Катарина? Неужели в нас, женщинах, есть нечто такое, что заставляет нас покоряться? Или это нечто, присущее каждому человеку, то, что заставляет радоваться подчинению, когда над ним берут верх? Это могло бы объяснить многое в подоплеке исторических событий.