Ирина Звягина - Убить змею

Да что там ощутимого, хотя бы какого-то результата — и того не было.

— Ну, хоть в море искупались, — невесело пошутил Квинт, вернувшись с очередного задания.

— Ага… в море… в гидрокостюме… всю жизнь мечтал так отдыхать, — бурчал Чусовитин, стягивая снарягу.

— Не ворчи. Нам сегодня еще предстоит культурная программа, пока у капитана на этот вечер других планов нет. Давай шевели булками, я катер займу.

— Практически санаторий: с утреца водные процедуры, после обеда посещение выставки. Тихий час у нас не предусмотрен расписанием, а?

— Ты допросишься, Витёк, что будем куковать в засаде тише воды. Шевелись давай.

Город северян разительно отличался от южных поселений. Люди без видимых гендерных различий сновали как мыши. Каждый был занят исключительно собой и своими мыслями, вместо обычного уличного галдёжа слышен был лишь шум моторов аэротакси, гудки и синтетическая музыка рекламных слоганов. Это раздражало. Одна и та же тупенькая музыкальная фразочка из двух или трех нот повторялась с периодичностью раз в две минуты, эти фразочки накладывались друг на друга, рекламы перекрикивали друг друга, как рыбные торговки на средневековом базаре.

— Моем мылом «Чисто-чисто», отмываем трубочиста! — уговаривало задорное сопрано.

— Пиво «Хмельной романтик», только для истинных ценителей! — беззастенчиво врал мягкий баритон.

— И ваша попка будет вам благодарна! — с сексуальным придыханием обещало грудное контральто.

— Не понял! — ошалело остановился Чусовитин. — Это еще что?

На него сзади тут же налетел кто-то из местных с ярко накрашенными глазами, абсолютно лысой головой, в розовеньких штанишках со стразиками и в наушниках, недовольно фыркнув на манер инфантильной гимназистки.

— Вообще не понял! — окончательно офонарел астронавт.

Квинт оттащил его с середины улицы к краю, где их не толкали мимо идущие, и пояснил:

— Чего тебя изумило? Ну? Может, туалетную бумагу рекламируют. Или мазь от геморроя. Или корм для самок волнистого попугайчика. Узнаешь, если купишь. А если тебе эту мазь впаривать будут сутками, озвереешь. Вообще, меня эта уличная реклама уже дико бесит. Может, зайдем куда-нибудь?

— В картинную галерею?

— А что? Я бы посмотрел. Мне лично интересно.

Картины одного из местных живописцев чем-то напоминали узоры-арабески, но только без растительной составляющей. Бесконечное сплетение геометрических элементов в сочетании с ядовито-яркими красками утомляло глаз. Чусовитин никак не мог сообразить, что бы это значило?

— Это у него что? Рисунок по ткани? Не очень похоже. Или авангард? Или план-схема? Или что? Ну, вот это, например, что нарисовано? — Он ткнул в картину с бесконечным сплетением кружочков и палочек. — Чёртово колесо или шарикоподшипниковая передача?

Квинт пожал плечами и прочёл название картины: «Человек и общество».

— И кто тут человек?

— Включай воображение, Витёк.

— Ну, допустим, что «палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек». С натягом, но принимается. А это, синее с белыми пятнами? Море или ребенок джинсы хлоркой испоганил?

— Темнота, это «Зимнее утро». Ну, если верить названию.

— Такое утро можно написать, только если тебе мозги морозом напрочь побило. А вот это что такое?

Третья картина выглядела так, словно на холст во время драки опрокинули ведро желтой краски, а сверху кувырнули пепельницу. В довершение справа внизу красовался отпечаток кошачьей лапы. Перед этим произведением спасовал даже Квинт. Оба астронавта так долго напрягали воображение, что вокруг них стала собираться толпа, все больше и больше проникавшаяся уважением к картине, и как только до слуха Чусовитина донеслось слово «шедевр», он сдался. Разыскав автора, парни поинтересовались у него (или у нее?), что означает сюжет картины.

Прокуренный фальцет автора с готовностью сообщил, что это не что иное, как пустыня.

— А пепел здесь зачем?

— Тьма покроет пустыню, согласно древнему сказанию.

— Ну, допустим. А вот этот след кому принадлежит?

— Это? Ну, это. Это, так сказать. Ну, тоже аллегория. Не все следы исчезнут во тьме.

Во втором выставочном зале уже другой художник, хрипловатый басок которого позволял предположить, что он все-таки мужчина, пояснял экскурсантам значение тонкого шеста с привязанными к нему тремя воздушными шариками.

— Прикинь, Витёк, это — женщина будущего.

— Тощевата у них красавица, — отмахнулся Чусовитин.

В третьем демонстрировался фильм, содержание которого словами было не объяснить. Под вибрирующие звуки, похожие на сибирский варган, на огромном мониторе скручивались спирали, вздрагивали зеленые синусоиды, расползались лиловые пятна. Зрители смотрели на все это глазами кроликов, встретивших удава.

— Всё, Квинт, пошли отсюда. Башка трещит от этого искусства.

На «Аполлоне» капитан немедленно потребовал обоих пред свои ясные очи и долго, с пристрастием допрашивал: где были, что видели, какие впечатления.

Уже заполночь Чусовитин вдруг вспомнил слова темнолицего Фарнака о том, что искусство должно вдохновлять на созидание. Только сейчас он начал смутно понимать, что хотел сказать скиф. И все-таки он не мог поверить, что картины, какими бы бездарными они ни были, и опротивевшая до зубовного скрежета реклама могли подтолкнуть людей к войне. Что-то здесь не так. Что-то не состыковывается.

Квинт во время визита к капитану преимущественно молчал, оставляя право высказаться второму пилоту. Ему тоже не давало покоя то, что он увидел. Эти бесполые и наверняка бесхребетные существа, эти режущие глаз неоновые мигания, розовенькие штанишечки, пустыня с пятнами окурков, спиралевидные вращения под шаманскую музыку и сладострастные уговоры рекламщиков — все вместе вселяло ощущение тяжкой безнадеги, тупой безысходности и тоски. Ощущение тупика. И вместе с тем Квинт отчетливо слышал, как в его груди растет желание сейчас же взять в руки кисть. Не карандаш. А именно кисть. В то время, когда Чусовитин уже мирно похрапывал, Квинт добавил освещения в своей каюте и нанес на холст первые мазки.

…Разверстая оскаленная пасть с кинжальными зубами, раздутые от ярости ноздри, словно вывернутые наизнанку. Усы, длинные сомовьи усы, порывом ветра отброшенные назад, как удила у лошадей. Шея, не то лебединая, не то жирафья, длинная, изогнутая, покрытая коричневой чешуей, словно панцирем, украшенная, как голова Медузы Горгоны, гривой змеящихся волос. Отростки на лбу — не то рога, не то антенны. А самое ужасное — глаза. Красные, полные лютой ненависти глаза чудовища даже с картины Квинта внушали страх и отвращение. Уродливая голова на длинной гибкой шее поднималась из темной морской пучины, пугающий оскал был направлен в сторону зрителя, а рядом с этой головой — корвет, крохотный, как чайка возле питона.