Юлий Гусман - Контакт
— Я геолог и ни черта в этом не понимаю…
— Я тоже не специалист по связи, но не надо быть специалистом, чтобы понять, когда тебя дурачат, — резко бросил Стейнберг.
— Наверное, мы зря затеяли этот разговор, — примирительно стал замазывать его слова Леннон.
— Да как ты мог так думать! — Лежава налетает на Стейнберга со всем своим грузинским темпераментом. — Это мы тебя дурачим?!
— Тихо! Тихо! — обрывает Седов. — Алан, я благодарен тебе за этот разговор. И я хотел бы, чтобы в будущем все неясности между нами решались так же: гласно и открыто. Я действительно не знаю, что происходит со связью, даю тебе слово. Я думаю, надо спросить у Зуева.
Он оглянулся на друзей. Анзор энергично кивнул.
— Пошли, — сказал Раздолин.
Американцы не ожидали решения столь стремительного.
— Но сможет ли он нас принять? — протянул нараспев Леннон.
— Думаю, что сможет, — сказал Седов.
Они шли по длинным коридорам ракетного Центра, мимо дверей с белыми матовыми стеклами, за которыми работали сотни людей — чертили, считали, думали, спорили, — работали для них, этих шестерых, думали и беспокоились о них, хотя многие люди за этими дверьми и не видели их никогда: не до любопытства — дела срочные.
На минуту Редфорд задержался у автомата с газированной водой, достал монету и все искал, куда ее опустить; Седов нажал кнопку, и вода пошла в алюминиевую кружку безо всякой монеты. Редфорд взял кружку, оказалось — она «прикована» к автомату тоненькой цепочкой. «Да, понять русских иногда действительно трудно», — думает Редфорд, опрокидывая звякнувшую цепочкой кружку на мойку автомата.
Вот наконец и приемная Зуева. Только что закончилось очередное техническое совещание, и, как всегда после любого совещания, нашлись люди, искренне негодующие и недоумевающие, так и безусловно довольные итогами обсуждения. Космонавты, войдя в приемную, пробираются к дверям кабинета сквозь сизую голубизну отчаянно прокуренного пространства, в котором роятся группки людей и со всех сторон слышатся горячие голоса:
— Я был уверен, что Илья Ильич нас поддержит, потому что только слепой не видит, что 83-й блок не работает при крене более восьми градусов…
— А что вы возмущаетесь? — это уж другая группа. — Зуев прав. Мы с вами остаемся здесь, в тени лопухов, а им два года летать…
— Успеет Валерий Петрович или не успеет — это не тема для дискуссий. Его заставят успеть…
— Пусть я ничего не понимаю в технологии, это не моя система, но почему нельзя было предусмотреть все заранее? Почему американцы ничего не переделывают?!
— Переделывают, — бросает, проходя мимо, Редфорд, — очень часто переделывают.
— Не думаю, — не оборачиваясь на его слова, бросает возмущенный спорщик.
— Вы не думаете, а я американец, я знаю, — отвечает командир «Мэйфлауэра».
Шесть космонавтов входят в дверь с маленькой табличкой: «Академик И.И.Зуев».
Кабинет Зуева — типичный кабинет крупного конструктора высшего административного ранга. Письменный стол с пультом. Маленькая доска с мелками и губкой. Деревянные панели для развешивания чертежей. Большой стол для заседаний, аккуратные никелированные гирьки, которыми прижимают к столу листы ватмана. Глобусы Земли, Луны и Марса. Макет межпланетного корабля «Гагарин» и — подарок американцев — макет посадочного корабля «Мэйфлауэр». На стенах два портрета — Циолковский и Королев.
Зуев — за письменным столом. В кресле рядом — Седов. Леннон присел на подлокотник соседнего кресла. Раздолин рассеянно крутит марсианский глобус. Редфорд, скрестив руки на груди, стоит у окна. Лежава бесшумно прохаживается по ковровой дорожке, сцепив за спиной пальцы. Стейнберг один в позе прилежного ученика сидит за большим столом для заседаний.
Все молчат. Зуев снимает очки, трет глаза, снова ловко забрасывает очки на переносицу и говорит, обращаясь к одному Седову:
— А, в общем, они правы. Мы действительно темним…
Космонавты никак не ожидали такого ответа и сидят молча, не спуская глаз с Зуева: «Что дальше будет?»
Академик снова садится за стол и, оглядывая теперь уже всех, говорит:
— Да, темним. Темним, потому что стыдно правду сказать. Всего я ожидал в этом проекте, ведь действительно масса чертовски сложных вещей, но чтобы запутаться в связи! Элементарщина! Мы затравили астрономов, институт атмосферы, три комиссии радистов работают, мы консультировались с Министерством обороны, и никто ничего не может толком объяснить…
— Но этого не может быть, — пожимает плечами Леннон.
— Вот именно! — восклицает Зуев.
— Я не верю в потусторонние силы, мистер Зуев, — с иронией говорит Стейнберг, — но я не хотел бы участвовать в экспедиции, связь с которой не зависит от нашего Центра управления в Хьюстоне.
Зуев смотрит прямо в глаза Стейнбергу и говорит:
— Я понимаю вас и не настаиваю.
Долгая пауза.
— Я предполагал беседовать с людьми, искренно старающимися понять мою озабоченность, — продолжает Зуев. — Я не хотел беседовать с вами на эту тему до того, как мы разберемся в случившемся. Это вопрос научно-технического престижа. Но коли разговор состоялся…
— Послушай, Алан, — оборачивается Седов к Редфорду, — тебе не кажется, что мы не о том говорим?
— Пожалуй, — отзывается Редфорд.
— Можно сегодня сказать хотя бы, где находится источник помех? — спрашивает Седов у Зуева.
— Прекрати скрипеть, — зло шепчет Лежава Раздолину, и тот перестает вращать марсианский глобус.
— Источник атмосферный, или, точнее, даже заатмосферный, весьма мощный, апериодический, с размытым диапазоном частот…
— Может быть, это какой-нибудь пульсар? — спрашивает Раздолин рассеянно.
Леннон невесело смеется: уж в чем-чем, а в пульсарах он разбирается.
Редфорд резко поворачивается к нему и зло говорит по-английски:
— Хватит, Майкл!
Потом подходит к столу Зуева:
— Нам бы не хотелось, чтобы вам… у вас… Остался, как это?.. — чувствуется, что он волнуется и забывает русские слова. — Не остался… mud… как это? — спасительно смотрит на Раздолина.
— Осадок, — догадался Раздолин и тут же подсказывает: — We would not like you to have unpleasant memories…[2]
— Да, да, — кивает Редфорд.
— Хорошо, — отвечает Зуев без улыбки.
— Если что-нибудь выяснится, сообщите нам, — говорит Леннон.
— Об этом мы уже утром договорились с Кэтуэем. Я бы хотел сделать это как можно раньше…
12 июня, четверг. Деревня Калитино
Вдоль прозрачного леса, вдоль полей и лугов; бежит проселочная дорога, которую только на автомобильных картах называют «шоссе». В запыленном газике рядом с шофером, молодым вихрастым парнем в ковбойке, сидит, прислонившись к металлической, стойке, Седов. Глаза у него прикрыты, то ли он зажмурил их от солнца, то ли задремал, утомленный дорогой…
Раннее утро в деревне. С низин, за околицей, еле ползет туман, но солнце уже выглянуло из-за острых синих верхушек елового леса. Седов выбежал из избы голый по пояс, в закатанных до колен спортивных брюках. Он облился из ведра колодезной водой, передернулся, небрежно растерся стареньким «вафельным» полотенчиком и, осторожно ступая белыми, нежными, «городскими» босыми ногами по еще мокрой от росы траве, подошел к сараю, взял старую косу и, выйдя на лужайку за домом, начал косить.
…Возле костра стояла расседланная лошадь. Отблески пламени падали на нее, на Седова, на ребят, пригнавших коней в ночное и теперь тихо сидевших вокруг огня, ожидая, пока подоспеет печеная картошка, и с любопытством косясь на молчаливого космонавта. Лиц почти не было видно, огонь не высвечивал, а прятал черты, то совсем стирая тени, то сгущая их до трагических масок. Раскапывали угли, прутиком подкатывая к себе горячие картофелины. Седову не терпелось попробовать картошку, и он, попеременно дуя на обожженные пальцы, отдирал пепельную корочку, не дожидаясь, пока она остынет.
…Седов нырнул в теплую, не остывшую чернильную воду и проскользнул почти по дну, затаив дыхание в кромешной, абсолютной темноте.
— Товарищ генерал, приехали, — шофер осторожно тронул за плечо задремавшего Седова.
У околицы стояла невысокая фанерная арка, которую местный художник, видимо, скопировал с парижской «Триумфальной». Во всю длину арки тянулась кумачовая надпись: «Добро пожаловать, наш дорогой земляк, герой космоса т. Седов Александр Матвеевич!»
Под аркой уже собралось все районное и колхозное начальство, тут же, переминаясь от нетерпения, томились музыканты самодеятельного оркестрика Под управлением Любови Тимофеевны — завклубом. Вот она подняла руку, энергично кивнула, и оркестр заиграл что-то торжественное.
Горестно вздохнув, Седов вышел из машины. К нему подошли нарядные девушки с хлебом и солью. Пионеры вручили космонавту цветы. Товарищ из райкома начал речь. А Седов искал глазами мать. Она была в новой кофте, которую он купил ей в Сан-Пауло, и в белоснежном платке…
