Юлий Гусман - Контакт
Прерывая эти слова, в динамиках нарастает какой-то резкий свист, быстро переходящий в громкое гудение. Изображения на экранах искажаются, будто кто-то, сидящий по ту сторону экранов, яростно мнет руками картинку. Это длится всего несколько секунд, и вот все снова на своих местах.
— В чем дело? Кто дежурит по связи? — раздраженно кричит Зуев.
У пульта «Дежурный по связи» молодой инженер, растерянный и смущенный, запинаясь, бормочет:
— У нас все в порядке, Илья Ильич… Амплитуда…
— Это называется — в порядке?! Меня не интересуют амплитуды. Мы с Крымом не можем связаться нормально, а собираемся с Марсом говорить! Сколько это будет продолжаться, я вас спрашиваю?
— Илья Ильич, — начинает инженер, но Зуев тут же перебивает его:
— Что за помехи? Откуда помехи? Кто нам мешает? Надо найти и наказать примерно!
— Очевидно, это помехи ионосферного происхождения…
— Молодой человек, я этими делами занимаюсь без малого сорок лет, — Зуев в сердцах бросает на пульт белые наушники, — почему-то раньше ионосфера не мешала. Я потребую создания специальной комиссии. Пора кончать с этим делом! У нас нет элементарной дисциплины и культуры работы!
— Не поняла? — спрашивает красивая дежурная Крымской службы Солнца.
— Это к вам не относится…
Кэтуэй холодно спрашивает с экрана по-русски, сильным акцентом:
— Мистер Зуев, когда ваша служба давала солнечный прогноз, у нас прошел сбой связи. Что это значит?
— У нас тоже прошел сбой, но что это значит, я еще не знаю. Мы разберемся и объясним…
— Но это становится регулярным…
— Простите, но я могу предъявить точно такие же претензии Хьюстону.
— В Хьюстоне все о'кей…
— И у нас тоже о'кей. Я повторяю; мы разберемся. Итак, на чем мы остановились? Прогноз на ближайшие сутки. Слушаем Крым.
— Прогноз на ближайшие сутки в норме. Ожидаемая доза от ПКИ[1] до 11 миллиардов в сутки, — так же назидательно говорит загорелая дежурная.
— У вас все? — спрашивает Зуев.
— Все.
— Тогда подготовьте мне сводку по активности Солнца на время нашего с вами сеанса. А то тут у нас собственную халтуру валят на ионосферу. — Он зло косится на молодого инженера за пультом дежурного по связи. — «Гагарин» знает о запрете по хромосферным вспышкам? — спрашивает Зуев и оборачивается к одному из темных экранов.
Молчание.
— Я вызываю «Гагарин», — нетерпеливо говорит Зуев.
— Проспали сеанс на «Гагарине», — тихо шепчет Лежаве Раздолин.
Космонавты, кроме дежурного по связи Леннона, сидят на «гостевых» креслах, куда обычно сажают большое начальство, которое любит бывать здесь, особенно если существует поганая гарантия успеха какого-либо космического эксперимента.
— Я вызываю «Гагарин», — раздельно и громко говорит Зуев, нетерпеливо постукивая по пульту авторучкой.
Экран вспыхивает:
— Простите, Илья Ильич! Тут у нас…
— Что у вас? Да что это, в самом деле, сплошные сюрпризы сегодня! Тоже «амплитуды»?
— Да нет, ничего, пустяки, — на экране смущенно улыбается космонавт-испытатель.
— Запрет по Солнцу вы приняли?
— Да. У нас и нет никаких наружных работ. Все испытания корабля идут по штатной программе. Проверка аварийной системы связи закончена сегодня в 6:35, замечаний нет. — И добавляет неофициальным тоном: — У нас, правда, все в порядке, Илья Ильич… — но, говоря это, он смотрит куда-то в сторону.
— Что у вас все-таки там происходит? — недовольно спрашивает Зуев.
— Тут вентилятор батарейный взбесился. Летает, мы его поймать не можем…
— Сачком! Сачком его! — кричит Раздолин.
— Каким сачком? — оторопело спрашивает человек с экрана.
— Для бабочек.
Все смеются.
— Почему Саши так долго нет? — спрашивает Редфорд, наклонившись к Лежаве.
— Ты что, медиков не знаешь? Наши ничуть не лучше ваших, — отвечает Анзор.
Вновь загорается экран Крымской службы Солнца, и та же хорошенькая, загорелая женщина таким же «педагогическим» тоном докладывает:
— По данным системы «Дозор», сбоев связи по вине Солнца на время сеанса быть не может.
— Так, — говорит Зуев. — Спасибо. Будем искать. И найду! — Он припечатывает кулаком пульт. Пустая чашечка со следами кофейной гущи тихо звякает…
20 мая, вторник. Подмосковье
В рабочей комнате «марсианского корпуса» Космического центра за столами, заваленными графиками и бортжурналами, Редфорд и Леннон. Входит Стейнберг, явно чем-то озабоченный, что не мешает ему, впрочем, жевать резинку.
— Нам надо посоветоваться, ребята, — хмуро говорит он, подойдя к столу Алана.
— Сейчас? — Редфорд поднимает голову.
— Лучше сейчас…
Леннон встает из-за своего стола, медленно подходит.
— Ты чем-то взволнован, Джон? — спрашивает он Стейнберга.
— Не совсем так. — Стейнберг выплевывает жвачку в руку, а потом приклеивает к пульту. — Со мной говорили наши ребята из службы безопасности и просили разузнать тут кое о чем.
— О чем, например? — спрашивает Редфорд.
— Например, о том, что за штуки делают русские со связью.
— А что они делают со связью? — не глядя на Стейнберга, спрашивает Леннон.
— В последнее время они регулярно глушат связь Хьюстона, идут сбои всей нашей телеметрии, сильные помехи даже на самых коротких волнах, искажение и полная потеря видеоканала. Сначала русские делали вид, что виновато Солнце, валили все на ионосферу, но ведь наивно думать, что все это нельзя проверить. Наши в Хьюстоне проверили, оказалось, что все это «липа». Очевидно, это они глушат нас, глушат даже систему противоракетной обороны. А это, как вы понимаете, уже не шутки…
— Но как можно предполагать, что они делают это со злым умыслом, если они и себя тоже глушат? — спрашивает Редфорд.
— Ну, это может делаться для отвода глаз… — Стейнберг неопределенно покрутил пальцами в воздухе. — Одно дело, когда ты знаешь, что сбой будет, и готов к нему, другое, когда это полная неожиданность…
— Послушай, Алан, — вступает в разговор Леннон, — даже если это не злой умысел, если они искренне не могут разобраться в этих помехах на Земле, то что мы будем делать на траектории?
— Я думаю о другом, — добавляет Стейнберг. — Что мы будем делать на траектории, если здесь, на Земле, русские действительно что-то темнят…
— Как тебе не стыдно, Джон! — резко оборачивается Редфорд.
— А почему я должен верить?! — взрывается Стейнберг. — Ты демократ-идеалист! Ты, разумеется, веришь всем этим договорам, протоколам, актам, всем этим бумажкам. А знаешь, как это все у русских называется? «Филькина грамота»!
— Что это? — спрашивает Редфорд.
— Trickery, — невозмутимо переводит Леннон.
— Они просили, чтобы мы здесь разузнали, что это за сбои и почему русские крутят, — уже тихо, примирительно сказал Стейнберг.
— Я бригадный генерал военно-воздушных сил Соединенных Штатов, — глухо, но твердо ответил Редфорд. — Я четыре раза летал в космос и просто не успел выучиться на шпиона. Передай твоим ребятам, что для выполнения этого поручения у меня не хватает образования…
— Ну, Алан, причем здесь шпионаж? — смутившись, спрашивает Стейнберг.
— А что тогда означает «разузнать»?
— Ну просто, может быть, заговорить на эту тему, посмотреть, как они прореагируют, — поясняет Леннон.
Редфорд задумался. Резко встал.
— Согласен. Пошли.
В огромном здании МИКа — монтажно-испытательного корпуса, — под сводами которого всегда гуляет эхо голосов, стоит марсианский корабль «Гагарин» — точная копия того, испытания которого заканчиваются сейчас у причала орбитальной станции «МИР-4».
Сооружение это, по размерам своим близкое к морскому теплоходу, по внешнему облику не похоже ни на что, известное нам. Собранный на орбите, «Гагарин» будет летать только в пустоте космоса, поэтому у его конструкторов не было необходимости думать о том, чтобы отсеки корабля размещались компактно, а его формы были обтекаемы. Вакуум и невесомость создали новый инженерно-конструкторский стиль, породили невозможную на Земле межпланетную архитектуру, в которой впервые не спорили рационализм и свобода решений.
Корабль стоит в переплетении кабелей, проводов, в окружении пультов, приборов, в центре того лабораторного хаоса, в котором есть высокий порядок и строгая логика и который представляется хаосом лишь непосвященному.
Возле корабля у переносного пульта на круглом вертящемся табурете сидит Лежава с большой папкой документов в руках. Он что-то перекладывает, перетасовывает, вытаскивает скрепки, перекалывает. Рядом копошатся в бумагах Седов и Раздолин. В расписании занятий вся эта канцелярия значилась как «работа с документацией», но сейчас, когда неожидание явившиеся американцы затеяли этот разговор о радиосбоях, все оставили, разумеется, свои дела. Претензии американцев были совершенно неожиданны, и Раздолин поначалу даже растерялся:
