Яцек Дукай - Лёд

— Вы хотели бы использовать теслектричество для опытов по воскрешению людей.

Хавров опустил глаза, хлебнул горячего чаю; слегка покраснел, то ли от чая, а может — может и чуточку стыдясь Сына Мороза.

— Вы же можете нам и не верить, — произнес он. — Я лишь прошу дать возможность проверки гипотезы. Это так немного, если приравнять просьбу к окончательной цели: вернуть к жизни каждого человека. Год, столетие, тысяча лет блужданий, поражений и насмешек — какое значение это имеет? В сравнении. — Он отхлебнул еще чаю. — Когда на другой чашке весов. В качестве альтернативы. Если. Фффф. Еще?

Действуя в соответствии с принципами сибирского вежливого поведения, перевернуло опустевшую китайскую чашку вверх дном, сверху положило кусочек сахара.

— Прошу прощения, если я дал повод для подобного впечатления. Я вовсе не смеюсь над вами. Кто знает, возможно, вы и правы, высматривая решение в теслектричестве. Поговорите с доктором, вы сами увидите, что его ум открыт.

Уборщик вытирал лужу под печкой, я-оно подождало, пока он не выйдет с тряпкой..

Ум Николы, наверняка, открыт, он ведь и сам считает, что был возвращен к жизни, благодаря откачке тьмечи; если в подходящий момент заразить его идеей Федорова, то, как минимум, неделю он будет размышлять только лишь об этом. Неделю, возможно, месяц, а то и два, если удача улыбнется, и Хавров et consortes окажутся достаточно проворными. А это должно будет в значительной степени задержать строительство байкальского Молота Тьмечи и те опасные эксперименты с резонансом волн на Дорогах Мамонтов.

Хавров снова предложить подлить; я-оно вновь отказало.

— Мне хотелось бы попросить услугу за услугу.

— Слушаю.

— Быть может, это господин Фишенштайн, скорее, захочет помочь мне.

— Если речь идет о финансовых…

— Нет, нет. Речь идет о некоторых опытах, которые, как мне кажется, вы уже проводили. Не знаю, кто конкретно, но мне известно, что господин Фишенштайн заплатил за врачебную опеку над людьми, которые в этом эксперименте принимали участие.

— Ага.

Эдмунд Геронтиевич выпрямился, поправил очки, отьвет забулькал вокруг его шеи, охваченной жестким воротничком.

— Я вполне понимаю, что это не были, да и не могли быть, предприятия вполне законные; вы до их пор обязаны сохранять определенную тайну, господин Фишенштайн мог бы быть впутан в весьма неприятную аферу; человек с его положением не позволяет подобных компрометаций. Вы же читателей «Воскрешения» информируете не обо всем. Труп из мерзлоты вытащить, смертельно больных по их просьбе в лед уложить, собак гальванизировать — это еще как-то пройдет. Но вот увенчанное смертями массовое отравление тунгетитом?

— Еще?

— Спасибо.

Тот налил.

— Вы подождите минутку, пойду спрошу.

— Вы там распорядитесь дать чего-нибудь горячего моему человеку.

— Канешна.

Он пошел спросить, только продолжалось это дольше минутки, и когда вновь появился, то появился не сам, и даже порог салона Братства переступил не первым, но Авраам Фишенштайн собственной монументальной особой, подпирающийся тяжелой дубиной, под бурной седой гривой и с гипнотическим мираже-стекольно-тунгетитовым глазом, отбрасывающим радужные отблески из под насупленной брови. Я-оно уважительно поднялось с места. Вошедший слегка кивнул. Слуга подвинул ему кресло. Еврей подвернул полы атласного халата, сгорбился, левой рукой прижал бороду, правой заякорился толстенной тростью о стол, и после того уселся; я-оно присело напротив.

Глянуло вопросительно на Хаврова. Тот никакого знака не подал.

— Господин Фишенштайн…

— Погоди, — низким голосом прогудел миллионер, — погоди.

Что же это он, так устал, что теперь несколько минут должен молча отдыхать? Он же не был таким уже и старым. Не запыхался. Сидел и глядел здоровым глазом, мертвый глаз отбрасывал в салон калейдоскопические огоньки. Подумало, что, когда на небе Черные Зори, эта его тунгетитовая зеница светится словно серебряный фонарик из-под поднятой веки, а если глаз веком прикрыт, тогда розовым пятном. А может и нет, быть может, достаточно плотью ее от тьвета прикрыть, как на сеансе княгини Блуцкой в вагоне Транссиба прикрыло Гроссмейстера. И на что же это еврей глядит своим судейским, жреческим взором, потягивая себя за пейсы? На Сына Мороза, ясное дело, на салонное развлечение.

— Гаспадин Фишенштайн, туг дело такое, как вам господин Хавров уже наверняка рассказал: для вашего Братства имеется оказия получить доктора Теслу, для меня же — научную информацию про ваши эксперименты. И вот вопрос к вам — про тот случай, в ходе которого несколько мужиков от тунгетитового отравления умерло в больнице Святой Троицы.

Авраам Фишенштайн стукнул дубьем.

— Погоди, погоди. — Он кивнул Хаврову; тот склонился, шепча что-то на ухо. Фишенштайн слушал, пережевывая невысказанные слова. Заскочил обеспокоенный конторщик с бумагой в руке, с карандашом за ухом; Хавров злобно рявкнул. Господин Фишенштайн поднял палец. Эдмунд Геронтиевич вышел; конторщик вышел, уборщик вышел. Брлуммм, блруммм — били бурятские бубны. Еврей откашлялся, вздохнул.

— Как-то пришел молодой человек к мудрецу, — завел он басом. — Ребе, спрашивает тот, двух девушек люблю, какую из них взять мне в жены? А которая из них тебя любит, спрашивает ребе. Эта говорит, что любит, и другая говорит, что любит, отвечает молодой человек, но откуда же мне знать, любит ли на самом деле. А которая из них лучше куховарничает, спрашивает ребе. Одна — ужасно, отвечает молодой человек, а вторая — паршиво, но обе выучится клянутся, но откуда же мне знать, выучатся ли. А которая из них верная и послушная, спрашивает ребе. Вай, ребе, сейчас-то каждая в огонь прыгнет и света белого кроме меня не видит, а вот через десять, двадцать лет — откуда мне знать! Ребе покачал головой и сказал: Бери в жены наиболее некрасивую. Но почему же некрасивую, дивится молодой человек. А на основании справедливого счастья, поясняет мудрец: одну ты и так оттолкнуть обязан, а та, что красивее, легче найдет себе другого мужа. Тот не понял.

— И я не понимаю.

— А вот подумайте, уважаемый, каким прекрасным был бы мир, если бы все люди действовали по этому принципу! — вздохнул Фишенштайн. — Как замечательно велись бы дела! Как все мы к богатству прямым путем доходили бы!

— Ах! Честное слово даю, господин Белицкий с моим тут посещением ничего общего не имеет, и вообще он не посвящает меня в свои коммерческие планы; я ему ни кум, ни сообщник.