Яцек Дукай - Лёд

Я-оно попробовало кончиком языка, подсладив и сильно разведя водой. На всех глядел свысока — разве панна Елена не упоминала чувства превосходства? Только, Боже — какого же превосходства?! Как я-оно могло глядеть на людей сверху, если в их силах было одним лишь взглядом разжечь багровый стыд, и стыдом этим испепелить душу? Никак невозможно согласовать подобные уравнения характера!

Я-оно отодвинуло рюмку.

— А какой, собственно, природы было ваше знакомство? — спросило напрямик. — Вы упоминали про долг благодарности…

— Какой природы. — Хрушчиньский выпрямился за столом, провел ладонью с пятнами после обморожений по пятнистому жилету, по гладко бритому подбородку, вынул из глазницы монокль, постучал им по очищенному от бумаг столу. — Мой старший, Радослав… Видишь ли, пан, эта вывеска, «Сыновья» — это заклинание, я заговариваю будущее. Ян, ну да, но Радослав — ему было семнадцать лет, когда в тысяча девятьсот пятнадцатом он получил десять лет за участие в заговоре против правительства. Ваш отец… Если бы не ваш отец, Радослав на каторге не пережил бы и года. Он попал к нему в роту, пан Филипп взял его себе под крыло, духом поддерживал, научил жизни каторжной. — Хрушчиньский поднял голову. — Так что, можете представить, когда он появился в Иркутске, я хотел его отблагодарить.

— А он ничего не взял.

— Не взял, — пан Исидор сухо усмехнулся. — Мне показалось, он меня еще и выругает. — Хозяин вздохнул. — Так что, когда я увидел вас под Черным Сиянием… Сын за сына, разве не такова справедливость божья?

— Вы остерегали меня перед Пилсудским.

Хрушчиньский залпом допил остаток неразведенного абсента.

— Это демон Льда! — хрипло прошептал он. — Бегите от него!

— Вы с ним знакомы?

— А вы как думаете, по причине кого Радослав жизнь себе сломал? Вот тут, — он махнул в сторону стеллажей с бутылками, — здесь они встречались, здесь по ночам операции свои оговаривали, политику делали. И потом пан Филипп…

— Что?

Хрушчиньский стиснул кулак.

— Потому что заловил и его! Проклятый товарищ Виктор! Он притягивает их как магнит — подойдешь поближе и уже не отлипнешь. Замерзло! И где теперь пан Филипп? Сибирский лед!

— Выходит, если я вас правильно понимаю — у вас точные сведения, что это Пилсудский послал отца на Дороги Мамонтов?

Хрушчиньский вздохнул, скрестил руки на груди.

— Ясное дело, при том меня не было, — сказал он, уже спокойнее. — Но у меня есть глаза и уши, свой ум имеется. Я знаю, что за день перед тем, как прийти ко мне, пан Филипп разговаривал с ним где-то у себя, в Холодном Николаевске. И сразу же после того полиция начала ходить за ним по Иркутску. Сюда забегает он уже вечером, шарфом обвязанный, так что лица под мираже-стеклами не видать, и кладет деньги за пять бутылок сажаевки. А утром он уже явно в дороге был — только его и видели.

— Сажаевки?

— На дорогу. — Пан Исидор указал на бутылки, уложенные высокой стопкой слева. — Десять рублей тридцать копеек, дорогое пойло, это правда, могло быть что-то и подешевле.

Я-оно поднялось, сняло со стеллажа плоскую бутылку. На наклейке была нарисована панорама Иркутска с башней Сибирхожето посредине; ее корона темноты распространялась в виде черных букв названия напитка:

Снимая бутылку с высоты, я-оно встряхнуло ее. В прозрачной жидкости, скорее всего, чистой водке, плавали хлопья черного снега, угольные снежинки-сажинки.

— И люди это пьют? Разве им не вредит?

— Водка всегда вредит, если пить неумеренно, пан Герославский.

— А это в ней — тунгетит?

— Потому и такая дорогая. Пьют и с золотом, и с перемолотыми костями, пак почему бы не пить с тунгетитом? В черноаптечных сиропах встречаются куски и побольше.

Я-оно еще раз взболтнуло бутылку сажаевки. Черные частицы медленно закружились.

— Я понимаю, почему вы с таким сожалением относитесь к Пилсудскому…

— Сожалением?!

— Нууу, демон Льда?

— Пан считает, будто бы он от всего сердца желает Оттепели? Ха! Он обманул самых разных людей политическими соображениями в посланиях, письмах издалека[311], высылаемых с безопасного расстояния в Лето, так что никто уже не может усомниться в характере автора. Только я вижу его как на ладони: это чисто ледняцкая душа; он должен растопить Польшу, чтобы вернуть ей независимость, но как только страна попадет по его командование, он сам всю ее под собственным единовластием быстро заморозит! — И вновь пан Хрушчиньский стиснул кулак. — Не раз и не два встречался я с ним лицом к лицу и узнал правду об этом человеке. Здесь они появляются чаще, чем у нас, есть нечто такое в русской земле, что человеку легче оторваться от фальши и ненадежности материального мира, и схватиться сразу же за идею, за Правду, схватить Бога за бороду. А уж как только кто услышал глас Божий, то хотя бы и свинопасом был, тут же без стыда встанет пред толпою и объявит себя царем правомочным, императора-помазанника с проклятиями именуя узурпатором — и толпа довольно часто ему верит.

— А почему бы и не верить? — буркнуло я-оно, косясь на сажаевку. — Правда — она правдой и будет, кто бы ее не коснулся. Если Господь к человеку обратится и прикажет даже сына своего убить, то человек не спрашивает, разрешено ли подобное Богу, а только за нож хватается. — Отложило настойку. — Кажется мне, пан Исидор, что правы те геологи, что обнаруживают древнюю историю Дорог Мамонтов в наиболее давних месторождениях мерзлоты. В России всегда было… холоднее, если вы меня понимаете; россияне всегда жили ближе к Правде. Отсюда и столько самозванцев, юродивых, пророков, столько сект жестоких, такая заядлость на пути к небесам. В Лете все это размывается, неопределенность складывается с неопределенностью, мы чаще рассуждаем, судя по кажущимся признакам материи. Но здесь…

— Здесь народ ледняцкий, так пан говорит.

Я-оно уселось, вытащило папиросы, предложило хозяину, закурило. Пан Хрущиньский поблагодарил, только подлил себе абсента. Глянуло на часы.

— У вас имеется с ними какая-то связь?

Тот наморщил брови.

— Пан думает переговорить с японцами?

— Откуда вы можете знать, чего от меня хочет Пилсудский?

Купец открытой ладонью стукнул по столу.

— Только ради Бога, не вступайте с ними ни в какие переговоры!

— Пан Исидор… — я-оно смягчило тон до мягкого убеждения. — Мне нужно найти отца. Если это и вправду Пилсудский отправил его в Лед… кого мне еще спрашивать, как не его?