Яцек Дукай - Лёд

— А как вы вообще сюда попали?

— Меня попросил профессор; семья у меня здесь, на Байкале, так что я часто езжу из Томска, а в университете преподавать должен буду лишь с весеннего семестра…

Бедняжка, оторванный от своих книг с научными абстракциями, но тут же брошенный под удары сибирской политики — не удивительно, что ему сложно чего-нибудь в ней понять.

И тут же подумало о себе. А некий Бенедикт Герославский, чуть ли не силой оттянутый от логических абстракций в Варшаве, о чем он имел понятие, когда садился в Транссибирский Экспресс?

И сразу же почувствовало откровенное сочувствие к доброму, но перепуганному до границ воображения парню.

— Они, желая добра, вам говорили: никуда не выходить. В городе вам уже не будет безопасно, ни для кого, кто близок к доктору Тесле.

— Но вы же выходите.

— А вы видели того костолома, с которым хожу? То-то и оно.

— Но — как же так? По какой причине? Кто все это?…

— А вы над чем здесь работаете? Над тем, чтобы уничтожить Лед. И что, думаете, будто бы все силы Байкальского Края от радости подпрыгнут, когда их денежная фабрика в один прекрасный день — растает?

Саша даже рот раскрыл.

— Императору воспротивятся?!

Я-оно презрительно махнуло рукой.

— Императору в этом году привидится так, в будущем — как-то иначе, или же интересы Распутина за это время как-то поменяются, кто его знать может, логикой тут и не пахнет. Но если люты сдохнут, то все — птичка убита, золотых яичек нести уже не будет, аминь.

— Это означает, — прикусил Саша второй палец, — что после вчерашних испытаний Боевого Насоса цены на зимназо должны были резко вверх пойти. — Он оглянулся на стол Теслы. — И, кто первый об открытии доктора узнает, тот капитал на харбинской бирже тут же собьет.

Ай, маладца! Все-таки, при более близком знакомстве Саша начинал нравиться все больше. Интересно, а не пользуется ли он сам насосом Котарбиньского? Я-оно не замечало в нем сильного отьмечения, характерного для лютовчиков. Книжная моль, ха…!

— Собьет, собьет, а как же. Разве что! — подняло палец.

— Разве что… — наморщил Саша брови. — Разве что… — Третий ноготь Саши стал жертвой зубов. — Разве что он вовремя откроет технологию ледовых трансмутаций!

Я-оно хлопнуло его по плечу.

— Какая жалость, что вы биолог, в промышленности и коммерции перед вами открылось бы большое будущее.

Саша улыбнулся; его лицо залил румянец, который еще сильнее выделил оспинки на его лице.

— Да меня со школы еще мало чего интересует, кроме живой природы, так уже со мной замерзло.

Погоди, браток, встретимся после Оттепели.

— Ну ладно, время не ждет, мне нужно…

— Ах! Венедикт Филиппович, я тут порасспрашивал про те отравления тунгетитом.

— И что?

— Я же хорошо помнил, что то были федоровцы. И явным это сделалось, когда за лечение их заплатил господин Фишенштайн. Он здесь, среди федоровцев, фигура крупная, во всяком случае — их главный спонсор.

— Откуда вы это знаете?

— Разве я не говорил, над чем работаю в университете? Над жизнью в вечной мерзлоте, над оживлением растений и мелких животных, извлеченных изо льда. Федоровцы давно уже к нам приходят; иногда оплачивают расходы на оборудование и командировки, потом публикуют у себя результаты наших исследований, но каким-то странным образом искаженные. Они издают свои брошюрки, те валяются здесь в каждой книжной лавке, в каждом кафе, может, вы и сами видели, их можно взять даром. Господин Фишенштайн — человек богатый.

— Ну а с этими отравленными — что дальше? Фишенштайн заплатил, они выздоровели — или как?

Саша отрицательно покачал головой.

— Родион говорит, что умерли все. В больнице до последнего старались, только ничего сделать было нельзя. Никто из них вообще в себя не пришел. А это же дюжина мужиков была, и все в одну неделю; дюжина, а то и больше. Трагедия! Congelationes, thromboangiitis obliterans, embolia etcollapsus.

— Il semble etonnant[309], только что все это означает? Обморожения и коллапс, так?

— Гипотермия, большие проблемы с кровообращением, что-то вроде morbus Burgeri[310], только очень ускоренная, образуются тромбы, тело умирает, холодное, словно камень.

— Все, говорите. Ну, этого мы никак знать не можем.

— Так я же говорю вам, что Родион…

— Логика, господин Павлич! Отступая от результатов к причинам, невозможно увидеть все причины, которые могли привести и к совершенно иным результатам. Зачем нам возить в больницу тех, которые все это пережили без вреда для здоровья? — Я-оно надело очки и шапку. — Фишенштайн, так. И повсюду лежат, можно брать даром, так? Ладно, кормите их регулярно и накачивайте теслектричеством, пока не замерзнут. Или — не замерзнут. Ну, пака!

Вышло задними дверями, в складской закоулок. Щекельников побежал искать сани.

Господин Исидор Хрушчиньский после приветствия приглядывался долго, и вложив мираже-стекольный монокль в глаз, и без него, пока не подумало — раз, что в его лице с очередным мясником души встретилось, что высверливает из нее резким взглядом всю единоправду о человеке; два, что Хрушчиньский каким-то образом разбирается в откачке тьмечи, ведь не у всех обитателей Страны Лютов она накапливается по естественным причинам, но и от механического откачивания, противного природе; три, что какой-то мелкий эффект Черного Сияния тут действует, заманивая пана Исидора злыми симметриями светеней.

Одно правда: я-оно все еще было под воздействием откачки, поскольку все остальные домыслы оказались неверными.

— Вы уж простите, что глазами вас так сверлю, — сказал хозяин, усевшись, — но сегодня вы еще сильнее его напоминаете. Когда я его в последний раз видел, он тоже густую бороду носил. И стригся всегда чуть ли не налысо. И еще, когда вы так вот стоите — вы присаживайтесь, присаживайтесь! — он на всех свысока глядел, стоял ли, сидел ли, лежал ли, все равно — свысока. Выпьете капельку?

В комнате на задах Складов — обустроенной даже прилично, с обитыми кожей стульями, с керосиновыми лампами под золочеными абажурчиками, с не сильно даже гадким пейзажиком — три из четырех стен были застроены стеллажами для бутылок со спиртным. «Хрушчиньский и Сыновья» не имели дело с напитками наилучшего вкуса и наивысших цен, но здесь, наряду с самыми паршивыми водками и ординарными винами, очутились бутылки с весьма даже благородными этикетками. Пан Исидор налил по рюмочке абсента.