Шарль Эннеберг - «Если», 1993 № 05-06

Когда в культуре ослабевает творческая потенция наречения, когда на место Имен Собственных претендуют слова-ублюдки — умирают народы. И наоборот, нация жизнеспособна, когда в ней сильна интеллигенция (поверенные провидения), осознавшая свою цель, свою историческую миссию в точном и мужественном назывании вещей своими именами.

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ — АНГЕЛЫ-ХРАНИТЕЛИ КУЛЬТУРЫ

и сторожевые псы ее языка. Когда она слабеет — народ искушает дьявол, подсовывающий ему лже-имена, сквозь которые нельзя ни отчетливо рассмотреть мир, ни быть сопричастным ему. Роль дьявола в XX веке играет массовая идеология. Это она заклинала: «Уничтожение кулачества, как класса», — и словно оглохли несколько поколений русских людей, не способных расслышать сквозь эту тарабарщину ни плача крестьянских детей, ни заполошного вопля баб, расстающихся со своими кормильцами. И нужен был яростный талант Александра Солженицына, назвавшего вещи своими именами (геноцид, массовый террор) и вернувшего народу способность воспринимать мир таким, каков он есть. И нужен был тихий голос Андрея Сахарова, чтобы все увидели кошмар и трагедию двух народов, спрятанные под внешне безобидной и даже благозвучной нашлепкой — «интернациональной помощью братскому афганскому народу».

А о чем мы говорим сегодня, произнося вслед за политиками: демократия, реформы, парламент, президентская республика? Это истинные имена или суррогаты?

Российская интеллигенция, позабыв, видимо, свою миссию, сама сегодня грешит политическими заклинаниями, и ведет ее не свет истины, а идолы рода. И снова я вспоминаю свой давний ночной кошмар: я хорошо знаком со всеми этими очаровательными дамами — демократия, реформы и проч. — а вот имена забыл. И, пока вспоминаю, они медленно исчезают в белесой дымке Ничто.

Ночные кошмары не так уж и страшны, если приходит утро. Если поднимается солнце и в его лучах все отчетливо видно.

«Не просто даются имена и животным и растениям, все обживается и очеловечивается, даже всякий камень обжитый имеет свое отдельное имя. Скажешь имя, и животное выходит из стада, а что из стада пришло, то имеет лицо отдельное, оттого что его вызвала из стада человеческая сила любви различающей, заложенная в имени. Будем же записывать имена деревень, животных, ручьев, камней, трав, и под каждым именем писать миф, быль или сказ, песенку и над всеми земными именами поставить святое имя Богородицы: это она прядет пряжу на всех зайцев, лисицу куниц. Все это нужно нам, чтобы не стать обезьянами и вызвать в себя силу на борьбу с ней. Эта сила у солнца называется светом, и свет солнца в душе человека есть любовь различающая. В согласии с солнцем, с любовью и светом мы можем войти так в природу, что возле муравейника скажем имя знакомого, и тот муравей отложит дела и на минуточку выбежит поздороваться»

Генри Каттнер

Долина Пламени

ГЛАВА I

Лицо девушки

Далеко в джунглях проревел зверь. О москитную сетку на окне билась большая, размером с летучую мышь, бабочка. И почти подсознательно, каким-то шестым чувством, Брайан Рафт уловил отдаленные низкие звуки барабанного боя. Здесь, на Ютахе, в долине великой Амазонки, барабаны нередко переговаривались друг с другом. Но на этот раз это не были обычные сигналы индейцев.

Рафт не принадлежал к числу людей с богатым воображением. Другое дело — Дэн Крэддок со своей верой в древних валлийских духов и призраков. Рафт был просто врачом, и в его маленькой больнице из сборных пластиковых секций, пропитанных запахом антисептики, происходило нечто странное с тех пор, как из джунглей стал доноситься этот низкий размеренный бой барабанов. Он не давал Рафту покоя.

Врачу есть чему удивляться, если сердце больного бьется в такт с барабанами, то быстрее, то медленнее, точно подстраиваясь под далекое эхо.

Огромная бабочка бесшумно билась о сетку. Крэддок склонился над стерилизатором, и седая голова, объятая клубами пара, делала его похожим на колдуна, который шепчет над котлом свои молитвы. Барабаны не смолкали. Рафт чувствовал, как и его собственное сердце отзывается на их бой.

Он взглянул на Крэддока, пытаясь не вспоминать те истории, которые ему поведал этот старик, — о своих дикарях-предках в Уэльсе и о том, во что они верили. Рафту иногда казалось, что Крэддок и сам верит во все это, или почти верит, особенно когда приложится к бутылке.

За те месяцы, что они проработали вместе, Рафт успел немало узнать о Крэддоке, но вполне отдавал себе отчет и в том, что это была только внешняя оболочка валлийца, внутри нее, за границей приятельских отношений, жил и действовал незнакомый ему человек, который никогда не рассказывал о своем прошлом и не делился своим настоящим.

Эта экспериментальная станция на Ютахе, с запахом антисептики, пластиковыми секциями, блеском нового инструмента, совершенно не вязалась с окружающими ее джунглями. У тех, кто здесь работал, было задание — отыскать лекарство от атипичной малярии.

За сорок лет, прошедших с конца второй мировой войны, ничего более действенного, чем обычный хинин и атабрин, найдено не было, и Рафт сейчас был занят тем, что просеивал через сито современной науки древние познания индейцев, спрятанные за ритуальными масками, поклонением дьяволу и прочим колдовством.

Ему не раз приходилось изучать вирусные заболевания — в Тибете, в Индокитае, на Мадагаскаре, — и он научился с уважением относиться к знаниям колдунов и шаманов. В своем лечении они нередко использовали вполне логичные и здравые теории.

Но сейчас Рафту хотелось только одного: чтобы смолкли барабаны. Он раздраженно отвернулся от окна и еще раз взглянул на Крэддока, который напевал себе под нос какую-то валлийскую балладу. В грубой незатейливой мелодий слышалось звучание волынки и угадывались древние истории о призраках и смертельных схватках.

В последнее время, с тех пор как забили барабаны, Крэддок много рассуждал обо всем этом и говорил, что чует опасность. В древние времена мужчины Уэльса умели распознавать опасность по запаху, приносимому ветром, и тогда, выпив для храбрости и обнажив мечи, они были готовы ко всему. Но как ни принюхивался Рафт, ничего, кроме стойкого запаха дезинфекции, которым была пропитана вся палатка, он не чувствовал.

А все, что доносил до него ветер, было лишь боем барабанов.

— В прежние времена, — неожиданно проговорил Крэддок, подняв голову и щурясь от пара, — достаточно было лишь одного шороха, который доносил до нас легкий ветерок с Трали или Кобха, и мы знали, что из-за моря на нас идут ирландцы. А если звучал сигнал с юга, мы были готовы встречать непрошеных гостей с Корнуэлла. Но мы знали. Знали!