Дальней дороги - Владимир Дмитриевич Михайлов
— Так же и я считаю. Но…
— Помолчи, дай досказать. Да, здесь мы с тобой солидарны. Но разве то, что исповедуешь ты, не тот же рамакизм — только под другим соусом?
Поджав губы, Волгин отрицательно покачал головой.
— Ты просто не понял, Маркус.
— Я отлично понял, а вот ты, боюсь, не сознаешь всего. Мы с тобой в принципе не хотим рамаков потому, что они не люди. Так?
— Ну правильно.
— А те, за кого ратуешь ты, они будут людьми?
— То есть как?
— Что такое человек? Это, я думаю, не только внешность, и не только физиологическое тождество с нами. Человек — это сумма всех качеств, и физических, и психических, и в том числе тех, которых ты хочешь его лишить: той же унаследованной памяти, памяти предков. Той же тоски по Земле, короче говоря. Ты отнимешь эту тоску, эту любовь к своей планете, к своим корням. А ты представляешь, что останется? Я — нет, и ты тоже не знаешь, и даже лучшая из наших машин не даст тебе точного предсказания. Но уже сейчас можно сказать одно: это не будут люди. Так при чем тут, Волгин, твоя забота о людях, если ты уже в самом начале хочешь освободиться от них и действовать при помощи кого-то другого — тоже, быть может, рамаков, только не кристаллических, а человекоподобных? Боюсь, что поиск слишком увлек тебя и ты перестал думать об остальном.
— А я боюсь, что это ты забираешься куда-то, слишком уж далеко. И, скажу откровенно, от тебя меньше всего ожидал этого. Потому что кто-кто, а ты-то знаешь, во что иногда обходится освоение космоса людьми, со всеми их слабостями, с этой самой тоской, со следующей за ней неуравновешенностью, со всем тем… Да что говорить! Я думаю прежде всего о завоевании космоса, которое становится все более неотложной задачей, а ты…
— Погоди. Ты думаешь о завоевании космоса, очень хорошо. Но для чего?
— Для чего я думаю?
— Не хитри.
— Я-то не хитрю. Но вот ты, я вижу, стал настоящим оратором.
— Да, мне доставляет удовольствие слышать свой голос. Тот, которым наградили меня медики. Приятный тембр, правда?
— Исключительно.
— Но давай уж договорим до конца. Ты не ответил мне: для чего же, по-твоему, само завоевание космоса?
— Ну, ясно же: для расселения, для распространения…
— Так отвечают в школе. Но не кажется ли тебе, Волгин, что завоевание космоса в первую очередь нужно для того, чтобы человек все больше очеловечивался? Чтобы, в непрерывной борьбе с самим собой в первую очередь поднимался все выше? Ведь, когда мы думаем, что боремся с природой, мы в первую очередь все равно боремся с собой — за себя: со своей ленью и трусостью, нерешительностью и отсутствием организованности, и неумелостью, и отсутствием подлинного коллективизма, и еще многим… Преодоление всего этого достается нам нелегко; но, преодолевая каждый из этих недостатков, мы приобретаем новые, неисчезающие моральные ценности, мы становимся выше самих же себя — вчерашних. А что приобретет человек в результате того, что минуту или час полежит под твоим аппаратом? Ты хочешь отнять у него память предков, так? Браво, Волгин, великий ученый! А потом тебе покажется, что надо отнять и его личную память — если она вдруг в чем-то начнет мешать.
Волгин закашлялся.
— А потом придет чья очередь? Совести? Любви? Нет, куда Корну с его рамаками до тебя, Волгин! Он хоть, не мудрствуя лукаво, преподнес нам кристаллический мозг, а ты куда хитрее…
Волгин молчал, опустив голову; в мозгу не было ни одной мысли, только обида и боль. Через несколько секунд он поднял глаза.
— Да… С тобой — воображаемым я беседовал не так…
— Боюсь, ты чересчур идеализировал меня — мертвого, — засмеялся Маркус, и в смехе его проскользнуло что-то от прежней, каркающей манеры. — Ничего не поделаешь, тут я подвел тебя.
— Ничего, — сказал Волгин. — В конце концов, это всего лишь твое личное мнение. Ты не можешь запретить мне работать, не в силах зачеркнуть труд десятилетия. Говори, говори! Но через несколько часов сюда придет человек…
— Говори уж прямо: придет Лена… Но она не придет.
Волгин сжал кулаки.
— Ты и здесь?..
— К тебе я пришел от нее. Она не придет, Волгин, и не придет никто. Против твоего эксперимента не только я: против Дальняя разведка, и ты знаешь, что в этом случае ее мнение будет решающим.
— Быстро ты успеваешь… — хрипло выдохнул Волгин.
— Нет, тебе кажется… Правда, из-за этого мне пришлось прибыть на Землю раньше, чем было предусмотрено, и даже поторопить рамакистов с их испытанием. Но я торопился именно из-за тебя: мы все узнали своевременно, пространство — великолепный проводник новостей. И я хотел сказать тебе об этом еще утром.
— Ну ладно, — сказал Волгин. — У тебя все?
— Да, как будто.
— Тогда уходи. Не хочу тебя видеть.
— Невежливо. Но я-то хочу видеть тебя. Хочу посидеть, вспомнить многое, может быть, ты даже угостишь меня чем-нибудь — мне позволено в пределах одной рюмки. Я бы, например, вспомнил жизнь на Протее, с его взрывчатой атмосферой.
Как ни было Волгину тяжело, он улыбнулся.
— Мы были беспомощны, как щенята.
— Правда? А около звезды Толипа…
— С ее пульсирующим тяготением? И тогда мы еще немногого стоили. И на Афродите тоже. А планета была прекрасна…
— Вот видишь, и ты начал вспоминать. Но все же мы кем-то стали, правда? Стали лучше и умнее, чем тогда. Это далось нам нелегко. Но ведь, если бы далось легче, мы быстрее потеряли бы все приобретенное. Ты согласен?
— Тебе бы женщин уговаривать…
— Увы, ты помнишь, как я стеснителен. Так ты дашь рюмку?
— А институт? Столько людей, такие замыслы, все на ходу, в высшей точке подъема — и вдруг кувырком вниз…
— Я и не говорю, что тебе и всем вам будет легко перенести это. Но ты умен, ты найдешь выход, найдешь новое направление.
— Итак, я для тебя оказался врагом номер один. И ты прикончил меня, а рамаки завтра пройдут испытание, и ты, именно ты, увезешь их в космос и там выпустишь…
— Ну, поживем, увидим. Что это? Ого, ты стал гурманом… Хватит. А что касается рамаков, то, поскольку завтра ты свободен, пойдем на испытание вместе. Как-никак, ты тоже — из Дальней разведки. Пойдем поглядим… Твое здоровье, корифей.
14
— Я бы хотел узнать, — вежливо произнес Корн, — есть ли у вас претензии к первой части
