Блад: глубина неба - Анастасия Орлова
— Потяну, — согласился Шентэл, — уж лучше на улицу, чем обратно в спальню к этим паскудам!
— Ха-а-а! — развеселился Холли. — Слышали-слышали, как тебя в девчачьей умывальне голожопого… — осёкся, наткнувшись на пронзивший его недобрый взгляд Блада, — ну всё, забудь! Вот доберёмся до Сотлистона, там заживём, ага!
Если бы я только знал, в какое дерьмо втянет меня тощий, вертлявый, как щенячий хвост, Холли Блю!
Мальчики Коронеля
Молчу я долго. Священник тоже молчит, посматривает на меня время от времени. Делаю вид, что не замечаю его приглашающих к разговору взглядов. Надеюсь, что он опять уснёт, оставит меня в покое. Но старик взбодрился.
— Можешь рассказать мне всё что угодно, — голос мягкий, как свежие бинты, — чего я только за свою жизнь не слышал! Судить не буду…
Я никому и никогда не рассказывал этого. Старался забыть подробности того, чему был свидетелем за те полгода. С чего бы я взялся всё выложить сейчас незнакомому деду?
— А тебе на душе полегчает.
Вновь посещает неприятное чувство, что он читает мои мысли.
— Через пять часов меня расстреляют. Какая разница?
— Ну хоть без лишнего груза. В последние-то минуты.
Не убедил. Да и что там рассказывать? До Сотлистона мы добрались за несколько дней, без особых приключений, безбилетниками, на товарных поездах. Когда Холли Блю привёл нас в гостиницу, я ничего не заподозрил. Маленькая, чистая, в тихом квартале. Гостиница и гостиница. Из прислуги — старая немая бабка на кухне. Остальные — мальчишки. Хозяину около сорока, он щеголеват и резок; коротко остриженные чёрные кудри и полированные ногти. Эктор Коронель. Дженни он встретил тепло, а меня смерил недовольным взглядом, позвал Холли к себе в кабинет. «И куда ты его приволок, ему же на вид лет двадцать!» — кричит, и я представляю, как яростно он жестикулирует. «Шестнадцать, — доносится из-за двери голос Блю, — и он красавчик». «При чём здесь это?» — мысленно удивляюсь и прислушиваюсь внимательней, но двое за дверью понижают голоса, и я уже не могу разобрать слов.
Коронель выходит из кабинета, за ним следом с довольной беззубой улыбкой трусит Блю.
— Ну что, — черноволосый упирает ухоженные руки в бока, — Холли говорит, что ты хочешь учиться на хирурга?
— Да, сэр, — отвечаю.
— Я могу платить тебе очень щедро! Накопишь на учёбу. Но придётся делать всё, что велят. Работы много. Готов?
— Я не боюсь работы, сэр.
— Ну и отличненько! Жить будешь здесь. Блю покажет тебе комнату. Но ты должен отдать мне свои документы. Теперь я за тебя отвечаю, мало ли что.
***
— Что там было, — прерывает паузу священник, — в гостинице?
— В первую неделю завалили работой, в основном — уборкой, — отвечаю неохотно, но иначе ж не отстанет!
Дел было так много, что некогда выскочить в уборную. Остальных мальчиков я почти не видел, разве что случайно сталкивался в коридорах. Дженнингса не видел вообще, его забрали «на учёбу».
— А потом?
— Как-то вечером Коронель вызвал к себе. Сказал, что пора переходить к настоящей работе. К той, за которую здесь платят деньгами, а не едой и крышей над головой, как за уборку. Спросил, на что я готов ради медакадемии. А я брякнул, что на всё. Коронель одобрительно кивнул и отправил меня в номер: нужно было помочь постояльцу. Делать я должен был всё, что тот скажет, — замолкаю.
Чувствую, как к горлу подступает тошнота. Даже спустя столько лет.
— И ты… сделал? — голос священника дрогнул.
Вскидываю голову. Да что он про меня думает?! Собираюсь сказать ему что-то резкое, подбираю слово, чтобы задеть старика посильнее, но вижу его глаза: они полны сочувствия и слёз. Он боится моргнуть — всё потечёт по щекам, и это должно бы оскорбить меня. Жалость. Но не оскорбляет, — даже удивительно. Между нами натягивается тонкая раскалённая проволока: я чувствую, что это не сопливая унижающая жалость. Это глубокое сострадание понимающего человека. Так бывает, если сам пережил подобное. Старик обо всём догадался. И моё замешательство также не укрывается от его взгляда.
— Думаешь, я не понял? — шёпотом спрашивает он. — Маленькая гостиница в тихом месте, маленькие мальчики с хорошенькими лицами, но без передних зубов…
Через силу сглатываю вязкий ком. Во рту горчит. Страшно хочется курить. Положена ли мне сигарета перед казнью?
— Я видел, как вскрывают трупы в морге медакадемии, — продолжаю, — на войне я видел разорванные тела своих товарищей. И штопал тех, кто был ещё жив, по локоть в их крови, кишках и блевотине. Но ничего омерзительнее похотливого взгляда того постояльца в жизни не встречал. Вот тогда-то я всё понял…
— Что… Что он с тобой сделал?
Смотрю на деда исподлобья, чувствую, как начинает знобить. Чёртова вода продолжает капать мне на плечо, но я не могу отодвинуться: уже врос в пол. Готов променять половину оставшейся жизни на пару глубоких затяжек.
— Не он, — голос предательски осип до беспомощного шёпота, — я.
Глаза старика удивлённо расширяются, того гляди выпадут из орбит.
— Он не отступал и не позволял мне сбежать. Он не оставил мне выбора… Я защищался и не рассчитал, что канделябр окажется слишком тяжёлым для его хрупкого черепа.
***
Вспоминая тот вечер, я не могу отделаться от мысли, что всё было подстроено, и мне специально подсунули проблемного клиента. Во всяком случае, его смерть Коронеля не удивила.
— Значит так, парень, — сказал он, вытирая пальцы белым платком, — от этой работы, как я понимаю, ты отказываешься, а полотёры мне здесь не нужны. Поэтому вот моё предложение: ты останешься здесь, будешь помогать по хозяйству, как на прошлой неделе. Мы тут всё приберём, я найду тебе учителя, и осенью поступишь в свою медакадемию. Я даже согласен оплачивать твою учёбу. А в благодарность наймёшься санитаром в сотлистонскую психушку. Там пациентам дают отличные пилюли, которые в малых дозах очень любят некоторые наши постояльцы. Ты
