Вероника Кузнецова - Дневник штурмана

Последний день месяца. Какое грустное слово «последний». Напоминает о смерти и бренности всего земного. Никогда ещё меня не посещали столь мрачные мысли, но оправдания этому имеются в избытке.

Утром я пришла в рубку за десять минут до начала моей вахты. Ленивый бортинженер, разумеется, ещё не появился, а командир там уже был. И он, и первый штурман, как по команде, взглянул на часы, а потом на меня.

— Доброе утро, джентльмены, — поздоровалась я.

— Доброе утро, — услышала я в ответ от мистера Уэнрайта.

Первый штурман вновь недоумённо посмотрел на часы, и у меня возникло подозрение, что я, действительно, пришла рано и у меня неисправны часы.

— А сколько сейчас времени? — спросила я.

— До вашей вахты ещё восемь минут, — значительно произнёс мистер Форстер.

— Извините, сэр, — откликнулась я на его ядовитую фразу. — Вижу, что поторопилась. Мне подождать за дверью?

Я взяла Броську и хотела сходить за водой, но мистер Уэнрайт меня остановил.

— Мисс Павлова, вернитесь, — велел он. — Поставьте графин на место и приступайте к работе, раз вы уже здесь.

Я не знала, сердиться мне, обижаться или недоумевать. Командиру явно не понравилось моё намерение принести свежей воды, и он в достаточно резкой форме запретил мне брать графин. Может, его вообще раздражает, когда я дотрагиваюсь до графина? Нет. Я бы почувствовала, если бы у него была ко мне такого рода неприязнь, что он не выносит, чтобы я трогала предметы, которыми пользуется он. Или он боится, что я разобью красивую вещицу, если буду носить её из рубки в столовую и обратно? Тут меня осенило, что мистер Уэнрайт беспокоится, как бы под благовидным предлогом принести воды я не стала разговаривать с поваром, горничной или, что вернее всего, с пассажирами. Тоже не слишком приятное открытие, но обидного в нём ничего не было.

— Есть, сэр! — ответила я.

Командир хотел мне что-то сказать, но в рубку непривычно торопливо вошёл бортинженер и сообщил, обращаясь к нему:

— Сэр, в коридоре около кают стоит пассажирка, не уходит, несмотря на мои уговоры, и говорит странные вещи.

Мистер Уэнрайт пошёл гнать Сергееву, а я не сомневалась, что это была именно она.

Как бы мне хотелось услышать, что Серафима Андреевна говорила бортинженеру, а теперь скажет командиру! Однако мистер Уэнрайт вернулся слишком быстро, чтобы вести с ней долгие беседы. Скорее всего, она ушла до его появления.

— Что она вам сказала, мистер Гюнтер? — спросил командир своим обычным ровным голосом.

— Очень странные вещи, сэр. Она спрашивала, что произойдёт шестого февраля.

Опять это число! Но теперь механизм, усердно допрашивавший меня вчера и позавчера, удостоверился, что мисс Сергееву, действительно, интересует шестое февраля.

— Это всё, мистер Гюнтер?

— Ещё, сэр, она сказала что-то очень непонятное. Будто зло стремится к царству зла, а когда два зла сольются, прольётся кровь, начнутся ложь и обман. Но я не уверен, что правильно передаю её слова. А потом, сэр…

Могу поклясться, что деревянный немец готов был смущённо улыбнуться.

— Что потом?

Голос командира не изменился, оставаясь ровным и спокойным.

— А потом, сэр, она сказала, что я… что я живой и что моя судьба похожа на прямую линию.

Всё-таки дошла очередь и до мёртвых. Раз уж Сергеева заговорила о том, что человек жив, значит, она противопоставляла его мертвецам. А я-то надеялась, что бред этой бедной женщины не дойдёт до ушей бездушного англичанина, вполне способного посадить её под замок. А может, её и следует изолировать от окружающих? Вдруг, изучая потерпевших с «Мегаполиса» и «Молнии», она заразилась вирусом безумия или даже убийства? Но у меня была поддержка в лице Ивана Сергеевича Державина. Если уж психолог помалкивает, то он знает, что делает.

— Обо всех словах этой женщины немедленно докладывать мне! — приказал командир.

— Есть, сэр! — с такой готовностью откликнулся бортинженер, что меня разобрала злость. В угоду начальству этот немец готов был бы заложить собственную мать, недаром его нация породила такое опасное политическое течение, как фашизм, с которым во всём мире пришлось бороться почти два столетия, пока более крупная катастрофа не заставила народы объединиться.

— Это касается всех! — пояснил мистер Уэнрайт, явно намекая на меня.

— Есть, сэр! — отозвалась я.

К одиннадцати часам мы подготовились к повороту. Никаких неприятностей он не сулил, но на всякий случай пассажирам было приказано лечь на свои койки и не выходить из кают до особого разрешения. Повар и мисс Фелисити привели в боевую готовность кухню и столовую, а я позаботилась прежде всего о Броське. Риска никакого не было, в крайнем случае мы бы потеряли день или два, чтобы выйти на нужный курс, но этого крайнего случая не могло быть, а я всё равно волновалась. Первый штурман, вероятно, чтобы мне досадить, напомнил, как бы между прочим, что метод неопробован, однако командир сказал, что принимает всю ответственность на себя. Конечно, это был его долг отвечать за всё, что делается на корабле, но всё-таки использовали мой метод, поэтому мне очень хотелось объявить, что за него я ручаюсь сама. Однако ничего такого я заявить не решилась, чтобы лишний раз не осложнять отношения.

Корабль повернулся плавно и незаметно, и лишь приборы зафиксировали точность моих расчётов.

— Теперь я могу сказать, что метод опробован, — заявил первый штурман.

— Поздравляю вас, мисс Павлова, — сказал командир.

— Я всё-таки отвечаю за мой метод, — независимо и даже небрежно ответила я.

Оба монстра повернулись ко мне, и на их лицах промелькнуло нечто. Но вслух они это нечто, к счастью, высказывать не стали.

Я была горда своей победой. Что ни говорите, а мне удалось доказать неоспоримую пользу моего открытия, не только теоретически, но и на практике. Жаль только, что бортинженер не слышал, как меня похвалили и командир, и первый штурман. Нет, думала я, не случайно Комитет рекомендовал меня для участия в этой ответственной экспедиции. И каково же мне после такого мысленного самовозвеличивания осознать неприятную истину по поводу моего назначения, а заодно уж понять, почему женщин в комиссии так мало!

Это случилось перед самым обедом. Я нащупывала подступы к своей новой теории и вдруг задумалась, почему на этом корабле я ни разу не услышала обращение «миссис». Англичанку звали мисс Тейлор, болгарку — мисс Босева, негритянку — мисс Хаббард, норвежку — мисс Лунге, венгерку — мисс Яниковская, мою соотечественницу — мисс Сергеева. Когда я назвала пожилую вьетнамку миссис Нгуен, командир поправил меня, сказав, что она мисс. Горничную звали тоже мисс: мисс Фелисити. Не означает ли это, что на борту собрались одни девицы, то бишь незамужние женщины? Но это означает ещё и то, что в комиссию (как и в экипаж) женщин отбирали не только потому, что они хорошие специалисты, но и потому, что у них нет семьи, нет детей, а значит в случае трагического конца они никого не оставят сиротами. Уверена, что и мужчины здесь все или холостяки, или разведённые, недаром я ни разу не услышала, чтобы в разговоре мелькнуло упоминание о родных. Понятно теперь, почему женщин в комиссии меньше, чем мужчин: потому что незамужних женщин не так уж много, а разведённые всё равно оставляют при себе детей. Но если моя догадка верна, то меня пригласили сюда не за мою исключительность, а потому что в случае моей смерти не останется сирот. Конечно, если бы я была посредственным штурманом, мне бы не предложили участие в этом полёте, но и особо гордиться мне теперь уже нечем: круг возможных кандидатов на это назначение так сузился, что для гордости места не осталось.