Многократор - Художник Её Высочества

Достал откуда-то из-за поясницы бутылку пива, вырвал из степановых рук бюстик, открыл пробку носом великого русского живописца (видел бы это крупнейший представитель демократического русского искусства), выдул пиво одним махом. Тонкий аромат «Пуазона» тут же доукомплектовался солодовыми примешками портера.

— Дело-то мы обделали кругло. Практически гениально. Обделались легким испугом. Пол поехал — значит вас несут, — бухал Вильчевский всякую чушь, челнокообразно водя носом в критических миллиметрах от холста.

Степан располосовал арбуз. Улыбку видно со стороны затылка. Настроение всегда приподнятое, когда вместе с работой заканчиваются муки творчества, а только что дописанная картина начинает сохнуть своей художественной кожей.

Вильчевский, рассмотрев натюрморт, потянулся с воем.

— Вот арбуз подобный рту. Выдран зуб, слюна алеет, щёки, пучась, зеленеют. Наслаждаться не могу! Одно могу сказать точно. У нас с тобой никогда не будет цинги. Знаешь почему, отдыхатель? Потому что мы едим больше луку, чем арбузов. Разрежем луковицу на четвертинки, посолим, завернем в полотенце, слегка поколотим, чтоб сок пошёл, съедим и сядем писать картинки.

Степан основался в кресле и махнул пяткой в сторону Августа.

— Получилась?

— Человек, велик ты или мал? Умри — узнаешь. Шик-блеск-лепота-красотулечка! Тебе нужно ответить «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»? Кокетничает он, в дверях вечности постоявший. Я лучше тебе отвечу, почему море соленое. Меня сегодня ночью осенило. Море сначала было пресным. Потом приехали первые отдыхающие неандертальцы и начали мочиться во время купания. Скажи честно — ты писал в море? Обращал же внимание? Кто стоит во время купания с мечтательным выражением глаз и с раздутыми ноздрями, тот обязательно в этот момент мочится. Чисто статистически не может в природе быть ни одного купальщика, способного дать негативный ответ на мой вопрос. Не пописал, так обосался.

— Балда, ха, ты!

— Не балдахин, а разбитый. Если кошку бросить вверх, она приземлится на четыре ноги. Я тоже всю ночь приземлялся на писуар отлить. Был бы на море, море стало зараз намного солонее. Посмотри на меня — видишь, какой я гладкий. Лучшее средство от морщин — выпить на ночь восемь литров пива.

— Ты не разбитый, а разбитной, в удилах из пены.

— А ты потный и романтичный, как твои картинки. Синус на косинус, косинус на синус беспартийный.

— А ты тонкий бледный и звонкий. Глистёр в корсете, с пАром ласк из уст и парой глаз под парАми.

— Это я-то тонкий?! Сам ты лом бумажный! — звонко хлопнул себя по корманам с мелочью и ключами людоед Ракшаса. — Губошлёп с диагнозом, но без рецепта! Оные слова — сама пустошь! Я больше и чище вымытого слона. Тогда ты наклонно-кудреватый павлин без хвоста. А босой Степашик без павлиньего хвоста — окорок капусты, кочан ветчины.

Они ударили ладонями, и погоняли смешинку, попавшую в рот, семьдесят семь секунд, чем прибавили себе жизни на семьдесят семь минут.

— Дурачок ты, Ванька! Умрешь с тобой.

— Я не дурачок, о пусть небесный Перун пронижет череп мне, если вру. Я маленькая птичка Тивакакака. До того нежная, что видно как из косточки в косточку переливается мозжечок. А ты отважный Оджибве, раз взялся снова за работу. Нащипал щёчки для румянца и взялся. Уважаю! Скоро с тебя, уважаемого, и с меня, уважаемого, отольют такие бюстики и какие-нибудь олухи, вроде нас с тобой, будут колоть ими орехи. Главное прославиться, потом обязательно башкой настучат по орехам. Ты пишешь с пылкостью молодости страстной и жадной до впечатления изящного — значит ты счастливый. Мухи тоже счастливыми бывают. Одни родятся на очистных сооружениях, другие в кондитерской. Естественно, мухи счастливые на очистных сооружениях. В кондитерской их всё время рвёт от сладкого.

Степан поинтересовался, что сейчас пишет Вильчевский. Вильчевский честно признался, что в данный момент у него полная квартира очередных родственников. Они понятно, по-сибирски хлебосольно гостей приняли. Те в долгу не остались и с размахом сводили хозяев в ресторан. После такого двойного удара пришлось Ивану с родственником заливать нутряной жар шестнадцатью литрами пива, по восемь литров на нос. Отчего у друга на лице, как после пластической операции, ни морщинки не найдёшь, кожа идеально натянута, приятной одутловатости.

— Бёдра, татуированные резцом Уетонги, прекрасней чешуи макрели. Зря рыбарь веслом гребётся, русалка вряд ли в сетке бьётся.

Степан последний раз критически всмотрелся в картину. На первый взгляд — винегрет. Единого светового фронта нет, опорные плоскости замылены, и хотя внеземные объекты условно должны означать кубки, блюда, фрукты, цветы, так далее, но прямые аналогии не возникают. После минуты разглядывания полутора квадратов тщательно организованного беспорядка, картина начинает внутренне организовываться и навязывать зрителю свои константы. Что и требовалось доказать. Пописал картинку и бросил. А почему? А потому, что ещё сам да Винчи говорил: «Картину нельзя закончить, её можно только бросить.»

— Только сторазбезголовые говорят: «Всего понемножку, а в итоге нуль». У этих рыбарей нет священного весла Гр с мягкими стимулирующими шишечками, третье весло бесплатно, гель-смазка прилагается.

Вильчевский, когда вставал, да давай разбрасывать громы созвучий, размахивая ручищами, Степану каждый раз становилось жалко, что перед дружком его нет площади, забитой гражданами Рима.

— Мы исследуем везде, пробуем и там и сям, сям и там, а в результате находим новые тропинки в душном лесу, полном диких обезьян, пробиваем их без мачете, ногтями и зубами. При всем при том, лично меня каждое шуршание разбужает. Я очень нежный человек, — возвел очи горе. Потом уронил на Степана. — Но не слабый. Кому что надо. Кто согласен тушей лежать в холодильнике глубокой заморозки, кому нужна дискотека, дребедень всякая, другому желательно, чтобы фейерверки были атомными взрывами. Я вот хочу на Страшном Суде подраться с белорожим ангелом. А ты что хочешь, воспитанный аномалиями? — встал, облокотился об горизонт, бородища флагом. — Завтра наши трупы сожрут муравьи! Но сегодня перед нами узловатая мешковина жизни, на которой нам дано право написать свою жизнь. И клянемся не сгибать колени, если мы этого не сделаем! Быть поверхности грубого холста бытием! А если найдутся крохоборы, осмелившиеся утверждать, что сочетание холодных синих тонов эпического пейзажа, не тех примитивных сочетаний, подобных сочетанию цветов светофора, и раскаленных покровов мистерии, не есть новая жизнь, значит, мастер имеет право положить головы этих неинтересных людишек, уроненных аистом по дороге два раза, к ногам изображенной на грубом холсте великолепной Юдифи. Готова ниша новейшему «Золотому веку»! И остаться нам, и бысти! И жить нам вечно! — махнул лапищей. — Даже если муравьи уже сожрали языки до гланд. Сказанное — истина. Ты знаешь, Стёпик, что истина ходит ногой?