Сергей Малицкий - Легко (сборник)

Вот такая вот петрушка получается. Ну что, еще по одной что ли, а то мне выходить на следующей? Я к сыну ездил. Сидоров моя фамилия…

13.08.1999 года пятница

Игра в фанты

01

Дома стали ниже, а улицы короче. Половину старого кладбища соскоблили бульдозером и построили школу. Старую школу закрыли, разграбили и бросили. И теперь она смотрела недоуменными пустыми окнами на такую же закрытую и никому не нужную фабрику напротив.

Он не был здесь двадцать пять лет. Нет. Он, конечно, появлялся, но изредка и ненадолго. Три или четыре раза за все время. Но именно двадцать пять лет назад он еще мальчишкой был увезен отсюда навстречу лучшей жизни, которая так и не случилась. И вот теперь, стоя на берегу узкой реки, текущей из его детства, ловил в себе щемящее чувство отзвука невидимому камертону.

— Ну? Что ты? — с нетерпением спросила привезенная им с собой его пятнадцатилетняя дочь, живущая с брошенной тысячу лет назад, ныне совсем уже забытой женщиной, и выпрошенная в эту поездку для души и компании.

Он встал на узкий металлический мост, оглянулся:

— Раньше здесь лежали два бревна. Стянутые проволокой. Одно из них было надломлено посередине. Когда река разливалась, они скрывались под водой.

— А вокруг была тундра, и мамонты переходили речку вброд.

— Мамонтов не встречал. Коровы были. Я учился в школе и где-то в ноябре месяце, когда возвращался домой, свалился с этих бревен в воду.

— Похоже на тебя.

— И почему-то поплыл вверх по течению. Но меня хватило метра на два. Все-таки пальто и валенки с галошами. Да и течение. В общем, вылез на бревна и побежал домой, размазывая слезы по щекам.

— Ты хочешь сказать, что моя жизнь могла оборваться, не начавшись, вот в этом самом месте?

Она наклонилась над перилами и всмотрелась в воду. Река была мелкая. Она поблескивала на солнце, просвечивая насквозь, но казалась холодной даже с высоты трех метров. Странно. Ведь уже конец мая. Наверное, холодные ключи скрывались в ее берегах.

— Я ничего не хочу сказать, — он помолчал, — просто рассказываю.

— Еще одна жуткая история из твоего прошлого? Удивительно. Как ты выжил? У тебя была очень опасная жизнь. Слишком много случайностей.

— «Была»? — он усмехнулся. — Что же касается случайностей… Жизнь состоит из случайностей, как бусы из бусинок…

— Нет. Жизнь состоит из самой себя.

— Значит, по-твоему, жизнь — это просто жизнь и ничего больше?

— О! Как же это все скучно…

— Скучно жить?

— Скучно рассуждать. Ну, ладно. Не обижайся. Тебе нужно сравнение? Пусть будет … домино!

— Черное и белое? Чет — нечет? Черное поле с белыми пятнами? Или огромная плоскость и ряды костяшек домино? Да? Наверное, именно так.

Он сел на доски, опустил ноги, закурил, выдохнул дым, повторил:

— Да. Наверное, именно так. И вот сорок с лишним лет назад кто-то тронул одну из них, и я родился. И с тех пор они падают каждую секунду, и будут падать, пока не кончатся. Действительно, никаких случайностей, кроме одной, самой первой.

— Нет. Еще проще. Проще. Просто игра. А «домино» более красивое слово, чем, например, карты.

— Значит, игра? А ты говоришь, просто жизнь…. И ты тоже появилась на свет в результате игры?

— Я как все.

— Ты хотела чего-то особенного?

— Да нет. Главное результат.

— И как тебе результат?

— Ты неисправимый хвастун.

Он улыбнулся.

— Я бессердечный реалист.

— И бессовестный льстец. Что сделать этому фанту?

Она стояла на середине моста и смотрела ему в глаза, сжимая что-то в маленьком кулаке, напряженная, как тростинка в ожидании порыва ветра.

— Долгая и счастливая жизнь.

— Ты не можешь повторяться, это уже было.

— Разве не может быть еще одной долгой и счастливой жизни?

— Может. Но ты не можешь повторяться.

Он пожал плечами:

— Тогда смерть.

Ничто не изменилось в ее лице. Может быть, лишь слегка дрогнули ресницы. А может быть, показалось. Она размахнулась и бросила это, зажатое в кулаке, в воду.

— Чей это был фант?

— Не скажу.

— Обиделась? Тебе не понравился мой выбор?

— Ты скучен.

— Не обижай меня. Для писателя скука — это смертельно. И все-таки, чей это был фант?

— Ты забываешь правила. Зачем тебе имя? Тебе хочется, чтобы совесть лишила тебя покоя?

— Кто на этом свете избежал больной совести?

— Я, — она закружилась на узком мосту, запрокинув голову и легко касаясь поручней распростертыми руками.

— Какая это будет смерть?

— Обычная смерть.

— Интересно. Когда бог создавал этот мир, он не чувствовал себя слепым слоном в посудной лавке?

— Может быть, он тоже играл? А ты? Ты уже убивал когда-нибудь?

— Думаю, да. Но не в этой жизни.

02

В этой жизни он один раз убивал слепых котят. Он топил их в ведре, прижимая веником ко дну, чтобы они не всплыли. Котята невероятно долго шевелили слепыми головками, открывали маленькие пасти, а он смотрел на них и чувствовал, как что-то уходит из него. Какая-то чистота, спасительная плавучесть убывала с каждой секундой агонии этих маленьких существ, стремительно истончалась его защитная оболочка. Или это ему только казалось? Ведь не люди же они, в конце концов? А имеет ли это значение? Не все ли равно кого убивать? И, может быть, это состояние внутреннего омерзения и есть осуждающее действие всевидящего ока? Значит, бог внутри? А если нет этой зеркальной гадливости? У кого-то есть, у кого-то нет. Что есть эти кирпичики, из непостижимого слияния которых кристаллизуется нечто, имеющее склонности, мнения, привычки? Кто готовит эту смесь? Природа? И что тогда есть «природа»?

Я мыслю, значит, я существую? Нет. Я мучаюсь, значит, я существую. Я проклинаю ноющие височные доли, я тру глаза, я мотаю головой и неизбежно возвращаюсь к мысли об отправной точке. Я пытаюсь взвешивать на «бесстрастных» весах анализа словесную и мысленную шелуху и снова отгоняю от себя одну и ту же тягостную мысль о никчемности доказательств и бренности рассуждений на эту тему. Потому что это не размышления, это муки утраченной памяти. Это что-то, только что бывшее в руках, оставленное на видном месте и вследствие этого потерянное навсегда. Как имя. Знакомое, но забытое, вертящееся на самом кончике языка, вот-вот вспоминаемое и недоступное.

И еще у него были сны. Кто знает, может быть, именно они сделали его таким, какой он есть? Он вытекал из своих снов. Из черных снов, как мутный ручей. Из светлых, как хрустальная лента. И когда он поднимался по своему прошлому в поисках собственного истока, то неизбежно оказывался в этих снах. Сейчас они уже стали бледнеть, но тогда… Тогда… Редкие счастливые сны застилались пеленой ужаса. В какие-то моменты детства он уже боялся засыпать, просто проваливался в пропасть, не сулившую ему ничего хорошего. И самое страшное в этих снах исходило от него самого. Во сне приходила уверенность, осязаемая уверенность в совершенном убийстве. Иногда, пытаясь скрыть это неведомое убийство, он совершал новое убийство, тщетно пытался спрятать следы преступления и, даже просыпаясь и распластавшись в постели в липком поту, долго не мог прийти в себя и отделить сон от яви. Да сон же это, сон! Отчего же тогда этот беспричинный ужас? Совесть, насаженная на острие неискупленных грехов, совершенных его предками или им самим в его мифических прошлых жизнях? Клочок чистилища в собственной душе? Наказание? Применение безумного права на пытки к потерявшему память? И даже не во имя отмщения, а для самоутоления внутренней мерзости? Вряд ли. Если только возмездное умаление светлого и опускание в кромешную тьму не является естественным законом психического мира, как боль от огня — законом физического. Да, полно! Терял ли он память? Может быть, задвинул ее за тонкую стену, что растает, как сахар, лишь только закипит эфир в голове его?