Елена Федина - Бета Малого Льва

— Конечно. Абсолютно здоровых людей нет.

Молодой Эрих ненавидел его. Он ненавидел всех, кто пытался подчинить его себе. Любил он только барона Оорла. Эрих Второй с каждым днем все больше ощущал пропасть между собой и сыном, пытался доказать, внушить, приказать, заставить, но сын ускользал от него, он прикрывался этикетом, иронией, своей ленью, у него на все был свой ответ. Нет, он не был глуп, этот самовлюбленный принц, просто он был глубоко уверен, что жить стоит только ради удовольствия.

— Кстати, об утонченной любви, — хмуро сказал Эрих, — что ты делал в конюшне с Беатрис?

— Так вот почему вы меня отсылаете, ваше величество? — с холодной иронией отозвался сын.

— Я спрашиваю, что ты там делал?

— Заметьте: мне для вас не жалко ни одной своей любовницы, — продолжал издеваться наследник престола.

— Какая же ты мразь, — заключил Эрих.

— Я? — сын изумленно приподнял красивые брови, — да что вы, ваше величество? Напротив. Я добр. Я ласков. Я люблю всех женщин, пусть хоть и на соломе. А вот вы не любите ни одной. Вы не любите и Беатрис, и она это прекрасно понимает. И вам не важно, как она к вам относится. Вы король, вы приказали. Девочка не смогла вас ослушаться… Она так плакала там, в конюшне!

— Что ты несешь!

— Да сколько можно притворяться, ваше величество? Неужели вы не знаете, кого она на самом деле любит? Я, конечно, уеду завтра в Трир, если вам угодно, но это ничего не изменит.

— Замолчи, щенок!

Сын его не боялся. А может, и боялся, но все равно дерзил, потому что решительно не умел оправдываться. Наверно, скорее он предпочел бы отказаться от престола, чем встать на колени и просить у отца прощения. Ему можно было отрубить его красивую голову, но переделать его было невозможно. Это надо было понять давно.

— Уйди с глаз, — сказал Эрих с тихой яростью, — и чтобы завтра я тебя тут не видел.

В дверях сын обернулся.

— Прощайте, ваше величество, — сказал он совершенно по-издевательски.

— Убирайся!

— И все-таки она вас не любит!

Принц хлопнул дверью. Последнее слово осталось за ним. Эрих чувствовал себя все более скверно. У него начинался жар, на лбу проступила испарина. Его могучий организм вдруг залихорадило, и он не знал: от злости ли это, или от простуды.

Сын был потерян, и это было не ново. Упрямство и самомнение у него было от Оорла, а чувственность и развращенность — от королевы Береники. Сын потерян. Но Беатрис! Нет, не может быть.

Эрих подошел к зеркалу. Он был стар и далеко не так красив, как в далекой молодости. На его лице залегли глубокие и резкие морщины, он разучился улыбаться. Он много чего разучился за эти годы: отдыхать, смеяться, прощать, доверять людям, сомневаться в своих решениях, любить…

Эрих медленно разделся и лег в постель. Свеча погасла, жар постепенно заполнял все тело. Жар и тоска. Сожаление и осознание бессмысленности жизни и никчемности всех жертв. Жизнь его, которую он сам считал подвигом, в которой он ради Лесовии отрекался от любимой женщины, казнил близких, лишал себя всего, даже отдыха, вдруг показалась ему нелепой и ужасной, какой-то пошлой карикатурой на нормальное существование. «Что я наделал?» — думал Эрих почти в бреду, — «что я сделал с собой и своей жизнью? Я принес себя в жертву ненасытному богу Государства, но он не отплатит мне добром, он проглотит меня вместе с моими благими порывами…»

Сил дотянуться до колокольчика и позвать слугу уже не было. Он бредил. Из темноты на него смотрели лица. Много лиц. И все они были уродливы. Так же уродливы, как его жизнь.

Эриху показалось, что он уже в аду, или на пороге его. Страшно не было, но лица были омерзительны. Это были морды с огромными дырками для носа, длинные ушастые головы, похожие на летучих мышей, морщинистые зубастые хари в прыщах и нарывах…

Они обступили его, стащили с него одеяло.

— Пошли вон, — вяло проговорил Эрих.

Движения их были замедленны и ленивы. Они не спешили и смотрели на него без зла. Наоборот. Ему вдруг показалось, что они его о чем-то просят. Эрих сел, опустив ноги на пол, и без всякого удивления заметил, что пол не каменный, пол теплый и мягкий. Какая-то девушка, худая и почти лысая, очутилась у него в ногах и обняла его колени. Ему было мерзко. И его тошнило. Его отвратительно подташнивало под ложечкой, как будто там ворочался волосяной комок.

Эрих обессилел почти сразу. Их было слишком много, и они по капле выпивали его жизнь, эти отвратительные и несчастные уроды, сотворенные его же воспаленным воображением.

— Пошли, — бормотал он, — пошли вон…

Краем воспаленного сознания он понимал, что это — грехи его, такие безобразные и безжалостные, и ничего тут поделать нельзя, за все надо расплачиваться. В глазах темнело. Ни сопротивляться, ни жить не хотелось. «Жуткая смерть», — подумал Эрих, — «как будто тонешь в яме с нечистотами…»

Потом морды исчезли. В полной темноте он измученно приоткрыл глаза и увидел далекий свет в конце туннеля, он медленно приближался. Это был слуга со свечкой в руке…

Ольгерд очнулся. Его не тошнило. Это было наведенное, чужое. Просто ему долго пришлось приходить в себя, бродить по балкону, дыша сладким ночным воздухом и рассматривая застывшие созвездия в черном небе. Он проходил и медицину, и психологию и хорошо понимал, что информация, которую он невольно считал, была искажена и разбавлена его собственными страхами, ожиданиями и тайными обидами.

Во сне из человека выползает подсознательное. Уродливые морды, сосущие энергию — это какой-то символ, какой-то его страх и отвращение, помноженные на предостережения бабушки. И это не Эрих Третий кричал своему отцу: «Она тебя не любит». Это уже он сам. Ему этого хотелось, и он нашел способ высказаться.

Прохладный ветер, в конце концов, загнал его обратно в спальню. Все что угодно он отдал бы, чтобы рядом оказалась эта женщина, здесь, сейчас, на этой самой постели, но сказка о любви была написана, кажется, не про него.

На праздник он решил напиться, как следует. Дома с утра собралась целая толпа: друзья отца, подружки Ингерды и Челмер с Виктором. Костюмов хватило всем, тем более, что кое-кто привез свои. Челмер, например, уже нарядился папуасом и с восторгом расхаживал по дому босыми ногами в бряцающих браслетах.

Женщины не отличались большой фантазией, они все хотели быть принцессами и прекрасными феями, хотя Карнавал был нужен для того, чтобы как следует посмеяться, а не влюбляться друг в друга. У Ольгерда, по крайней мере, было именно такое настроение. Он отдал свой утонченный костюм Эриха Третьего Виктору, а сам намотал себе на голову тюрбан и завернулся в простыню.