Шелли Мэрри - Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек.

А на следующий день, узнав о смерти Байрона в Греции, она запишет: "Почему мне суждено жить и видеть, как все вокруг меня умирают?.. В возрасте двадцати семи лет я ощущаю себя пожилым человеком - все мои друзья покинули меня"*. Нельзя не расслышать интонационной переклички этих слов с финальными ламентациями Лайонела Вернэ - единственного в целом свете, кто уцелел после гибели человечества. В свете этого сходства становится очевидным, что "Последний человек" - это не только история о конце мира, но и горестное мемориальное повествование о золотой поре романтизма, завершившейся со смертью Шелли и Байрона**.

Будучи произведением о литературе, об уходившем в прошлое ярком периоде литературной истории, роман полон отсылок к английской поэзии и прозе романтической эпохи, в том числе к главной книге самой М. Шелли. Как и первая редакция "Франкенштейна", текст "Последнего человека" предваряется многозначительным эпиграфом из "Потерянного Рая"; как и в первом романе, здесь возникает фигура * The Journals of Mary Shelley, 1814-1844: In 2 vol. / Ed. by Paula К Feldman and Diana Scott-Kilvert Oxford: Oxford University Press, 1987. Vol. 2. P. 476-478.

** Это, кстати, ясно сознавали некоторые рецензенты (в частности, автор отзыва в "Литературной газете"), которые, переиначив название романа, нарекли М. Шелли "Последней женщиной", утратившей всех своих собеседников (см.: Paley M.D. Introduction. P. XXI- ХХП).

532

Приложения

слепого старца, неспособного увидеть весь ужас происходящего вокруг; как и в дебютной книге писательницы, здесь присутствует образ опаленного молнией дуба, символизирующий крах человеческих надежд. Ряд событий третьего тома разворачивается в Швейцарии, в тех самых местах, в которых был задуман и "разыгран" сюжет "Франкенштейна" и которые описаны в "Последнем человеке" с явным ностальгическим чувством; а в горестных восклицаниях Вернэ - последнего человека на земле - отчетливо слышны интонации чудовища, некогда созданного женевским ученым: "<...> только я одинок; только я, глядя с холма на долину, на горы и на небо, усеянное звездами, слушая все звуки земли, воздуха и журчащей воды, - один я не могу ни с кем поделиться множеством мыслей; не могу положить пылающую голову на любимую грудь и пить из взора, устремленного в мои глаза, опьяняющую влагу, с которой не сравнится даже нектар, напиток богов. Как же мне не роптать? Как не проклинать смертоносное орудие, которое скосило детей земли, моих братьев? Как не слать проклятия всем другим детям природы, которые смеют жить и радоваться, когда я живу и страдаю?" Э^го нечто большее, чем простое повторение тем, мотивов, ситуаций, сюжетных ходов, - в этих параллелях явственно ощущается авторская рефлексия в отношении собственного романтического прошлого, в них читается печальная ирония в адрес высоких романтических тем*.

Другой, еще более очевидный знак авторефлексивной природы романа - наличие едва ли не у всех героев реальных прототипов, что и позволяет исследователям интерпретировать его как биографический "роман с ключом". В слегка завуалированном виде в книге выведены центральные фигуры из романтического окружения М. Шелли, составлявшие, по мысли писательницы, славу ее времени. Как уже говорилось, лорд Раймонд, в образе которого неотразимая привлекательность сочетается с высокомерным презрением к окружающим, - это несколько преувеличенное изображение подлинных черт личности лорда Байрона, вызывавших амбивалентное отношение со стороны Перси и Мэри Шелли. Столь же очевидно, что Адриан, поражающий в равной мере своим умственным и нравственным величием, являет собой интеллектуально-психологический портрет самого Шелли, каким он запечатлелся в памяти его безутешной вдовы. В образе Пердиты, сестры Лайонела Вернэ, много от Клер Клермонт; в Эвадне угадывается графиня Тереза Гвиччоли; в бывшей королеве, матери Айдрис и Адриана, препятствующей браку дочери с Лайонелом, нетрудно увидеть черты как Годвина, противившегося союзу Мэри и Перси, так и сэра Тимоти Шелли, отца поэта, который и после смерти сына не изменил своего холодно-пренебрежительного отношения к невестке.

Вместе с тем наличие у протагонистов романа конкретных жизненных прототипов - лишь одна из граней образной системы "Последнего человека", поэтика которого предполагает многоадресность и многовекторность художественных смыслов. Наделенные узнаваемыми чертами реальных лиц, герои книги в то же время антропонимически соотнесены с различными историческими и литературными персонажами: имя Адриан заставляет образованного читателя, чуткого к аллюзивной природе повествования М. Шелли, вспомнить о римском императоре Адриане (76-138) и Папе Римском Адриане ГУ (1100-1159) - единственном англичанине, занимавшем Папский престол; имя Пердита, означающее "утрата", "потеря", - об одноименной * См. об этом: Paley M.D. Introduction. Р. XVI.

Н.Я. Дьяконова, Т.Н. Потницева. Мэри Уолстонкрафт Шелли... 533 героине из "Зимней сказки" Шекспира; имя Эвадна - о жене царя аргивян Капанея, после гибели супруга бросившейся в его погребальный костер. Имя рассказчика, возможно, обязано своим происхождением Лаону из "Восстания Ислама"; впрочем, это же имя носят персонале другой поэмы Шелли - "Розалинда и Елена" (1817- 1818, опубл. 1819) и Лайонел Клиффорд, один из героев годвиновского "Мандевиля"; фамилия Вернэ, в свою очередь, отсылает к личности сэра Ральфа Вернэ (1613-1696), английского республиканца, который был вынужден провести часть жизни в изгнании на континенте. Возможность таких идентификационных параллелей, несомненно, предусмотренная автором книги, сообщает образам героев большую смысловую глубину, расширяет общий ассоциативный контур повествования, размыкая сюжет романа в многомерное пространство европейской литературы, истории, культуры.

"Последний человек", впервые представляемый отечественному читателю в настоящем издании, не стал (в отличие от "Франкенштейна"), "культовым" произведением европейской и мировой литературы, не вызвал к жизни череды продолжений и подражаний, не породил собственной культурной мифологии, прирастающей все новыми текстами, образами и смыслами. Извлеченный стараниями исследователей из забвения в 60е годы прошлого века, он обрел за истекшие с тех пор десятилетия статус классического романа-антиутопии, вобравшего в себя всю силу романтического разочарования в мечте о светлом будущем человечества. Несостоятельный с футурологической точки зрения, он тем не менее и сегодня способен впечатлить масштабностью авторского замысла, пронзительной эмоциональностью описаний, постепенно нарастающим драматизмом апокалиптических сцен. Но едва ли не в первую очередь эта книга, написанная без малого два столетия назад, читается как глубоко личный, пристрастный, взволнованно-проникновенный комментарий к высоким идеям, великим творениям и выдающимся судьбам романтической эпохи, к ее счастливым и горьким страницам, на которых перо самой Мэри Шелли оставило яркий, неисчезающий след.