Наталия Мазова - Янтарное имя

- Почему именно вы? - возразил Эллери скорее по инерции.

- Вы ей с первого взгляда не пришлись по душе. А я ничем себя не проявлял. Так что если вообще захочет говорить, то со мной заговорит скорее.

- Пожалуй, вы правы, брат мой, - со вздохом признал Эллери после долгой паузы. - Что ж, в таком случае успехов вам. А я, пожалуй, отправлюсь спать - этот экзорцизм у меня все силы отнял...

Держа в руке факел, Растар спустился в полуподвальную часть приюта. Там находились так называемые "кельи грешников", способные служить и камерами для выловленных колдунов, и узилищами для провинившихся монахов. Перед нужной дверью остановился, долго звенел связкой ключей, ища нужный, нервно перекрестился - и вошел.

Она сидела на охапке соломы, накрытой курткой, и ела из миски какое-то варево из крупы и картошки. Под курткой на ней оказалась мешковатая рубаха из той же ткани, что и шаровары. Когда свет факела упал на нее, она даже не подняла головы, лишь бросила равнодушно:

- А, это ты, монах... Что ж, заходи, раз в гости забрел, таким тоном, будто не в "келье грешников" сидела, а на веранде собственного замка, а он стучал в ее ворота, ища ночлега.

Растар вставил факел в кольцо на стене и опустился рядом с ней на солому. Чутье подсказало ему, что лучше всего просто сидеть и смотреть, как она ест. Захочет, заговорит сама, не захочет - никакие его вопросы не помогут.

- На костер меня отправите за этого менестреля? - снова бросила она с набитым ртом.

- Не знаю, - честно ответил Растар. - Я вообще не знаю, что с тобой делать и кто из вас чья жертва.

Чутье не подвело Растара. Лань доела варево, вытерла тарелку куском хлеба. Доела и хлеб, отхлебнула несколько глотков из кружки, откуда разило кислятиной. Затем, слегка отпихнув Растара, вытянулась на соломе во всю длину, подсунула куртку под голову. И неожиданно заговорила...

* * *

Ну что, монах? Это ведь твоя работа - выслушивать исповеди. Может быть, и до меня, нелюди некрещеной, снизойдешь из божьего милосердия? Впрочем, боюсь, что никогда не сумею тебе объяснить, что же было на самом-то деле - ты не поймешь...

Вот ты стоишь, монах, и смотришь на меня как на исчадие ада, как на нечисть. А ведь я когда-то была красива, да нет очень красива. Были десятки женщин с более яркой внешностью, но я была - лучшая. Единственная. Весь мир был у моих ног, и даже после того, как я замолчала навеки, меня называли Королевой, прекраснейшей...

Что? Ты скажешь - это гордыня, смертный грех... Да, я горда, монах, я горда даже сейчас, а уж тогда-то... о, что и говорить об этом! Но это разные вещи - гордость и гордыня.

И я никогда не смогу заставить тебя понять, что я испытала, когда больше не смогла - петь, нести людям то, что рождалось, горело в моей душе и властно искало себе выхода... Сколько лет, сколько людей, сколько боли понадобилось мне, чтобы понять - да, теперь я действительно больше не умею петь! Была - на вершине, оказалась - в толпе! Замкнутый круг: только любовь могла вернуть мне утраченный голос, но без голоса - кому я была нужна? Конечно, моя красота все еще была со мной, но я очень быстро поняла, что любят - не за красоту. За что-то другое. А у меня больше не было ничего. Только холодный ум и то, непостижимое, подобное огню, что никуда из меня не ушло... Я была как кусок сухого льда - обжигала холодом. Впрочем, почему - "была", разве сейчас я не такая?

Утратив голос, я утратила и почтение окружающих. "Не пой, красавица, при мне, а пой при ком-нибудь другом..." А если не можешь - не петь?! Как бы ни была я виновата перед тем, кого не любила, но даже самым ужасным преступникам не назначают такой изощренной казни - века медленного сгорания на внутреннем огне! Почему, почему вместе с голосом не отобрал он и этот испепеляющий душу дар Слова?! Думала, умру, сгорю, не выдержу этого напряжения, но нет, горела и не сгорала, эта пытка длилась годы, десятилетия, усиливаемая жгучей завистью к тем, кто может петь, кого слушают, как когда-то слушали меня. А я их слушать уже не могла - сердце разрывалось! Как я хотела забрать это - себе, взамен того, что было моим по праву и отнято проклятием... Кстати, и эту мою зависть чувствовали во мне и не любили меня за это еще сильнее...

Я пыталась убить себя, не в силах нести эту ношу, но после трех неудачных попыток бросила это гнилое дело... Тогда я покинула родные леса, ушла прочь, гонимая одночеством, как сухой лист осенними ветрами. И однажды ночью, в исступлении, в первый раз раздвинула ткань мироздания.

Новые миры поначалу развлекли меня. Я выбирала такие, которые принадлежали смертным, и не торопилась сообщать им, что я лаиллис. Они называли меня прекрасной госпожой, красота моя повергала их к моим ногам. Но и пылкая влюбленность восторженных юношей, и жажда обладания тех, кто был постарше, ничего не давали моему сердцу. Кусок сухого льда жег душу, и голос не возвращался.

Случайность, монах, ты бы сказал - божий промысел... Все в мироздании держится только на нем. Один из тех, что были у моих ног, подарил мне украшение - большой, прозрачный, как льдинка, кристалл на тончайшей цепочке. Из далекой страны, где он убивал во имя веры, привез он мне этот драгоценный дар, и хотя этот камень совсем не шел к моему любимому платью, я все же надела его на бал по случаю рождения княжеского наследника.

И там, на балу, я услышала Мерки. Было приглашено несколько менестрелей, развлекать гостей, и я слушала их отстраненно и равнодушно... пока на середину зала не вышел Мерки, как сейчас помню - худющий, длинный, взлохмаченный тип где-то под сорок смертных лет. Он с первого аккорда завладел этой раззолоченной толпой, взял и понес ее в своих ладонях. Может быть, у него и не было этого моего дара, когда каждое слово говорится от имени небес, зато было кое-что другое несомненный талант. Его слушали, затаив дыхание, а когда он начал новую песню и весело бросил залу: "Припев поют все!"...

А я не могла даже подпеть, не имела права! Тебе доводилось ли видеть, монах, как человека бьют по лицу лишь за то, что он не сдержался и вплел свой несовершенный голос в любимую песню? А я ведь и через это прошла... И все время, пока пел Мерки, я стояла, закусив губу, и судорожно сжимала в ладонях прозрачный камень из далеких земель.

Все когда-нибудь кончается, кончилась и эта пытка чужим голосом. А еще через полчаса сама старая княгиня подошла ко мне и попросила разрешения взглянуть на мой кристалл. "Какая красота! Вы знаете, госпожа Ланнад, в начале вечера мне почемуто показалось, что на вас горный хрусталь. Даже не понимаю, как я могла так обознаться!" Я опустила глаза. Камень был желтым, как солнечный свет, и сотни золотых искр таились в его загадочной глубине...

Дома я долго сидела и тупо смотрела на желтый камень в своих ладонях. Поднесла его к лицу в недоумении и зачем-то на него дохнула... В следующую секунду сердце мое чуть не вырвалось наружу из груди: в тишине моих одиноких покоев снова раздался веселый голос Мерки! Было полное ощущение, что менестрель где-то рядом, чуть ли не за спиной - настолько живо звучала песня, которую я уже слышала на балу...