Герберт Уэллс - Остров доктора Моро (пер. Быкова)

Онъ немного помолчалъ.

— Эти годы! Съ какою быстротою они протекли! И вотъ теперь я потерялъ цѣлый день для спасенія вашей жизни и теряю еще часъ, давая вамъ объясненіе!

— Между тѣмъ, — сказалъ я, — я все еще не понимаю. Вы причиняете массу страданій, въ чемъ-же какіе оправданіе? Одно только практическое примѣненіе могло-бы извинить въ моихъ глазахъ вивисекцію…

— Конечно! — сказалъ онъ. — Но, какъ вы видите, я думаю иначе. Мы смотримъ на дѣло съ различныхъ точекъ зрѣнія. Вы матеріалистъ!

— Я вовсе не матеріалистъ! — живо прервалъ я его.

— Съ моей точки зрѣнія, съ моей точки зрѣнія!

— Именно вопросъ о страданіи раздѣляетъ насъ. Пока видъ страданій или слухъ о нихъ огорчаетъ васъ, пока собственныя ваши страданія управляютъ вами, пока основою вашихъ представленій о злѣ, о грѣхѣ служитъ боль, до тѣхъ поръ вы не болѣе, какъ животное, говорю я, и имѣете довольно смутное представленіе о чувствахъ всякаго другого животнаго. Боль…

Я въ нетерпѣніи пожалъ плечами, слыша подобные софизмы.

— Но, мало того, — продолжалъ докторъ, — умъ, дѣйствительно способный къ признанію научныхъ истинъ, долженъ считать все это сущимъ вздоромъ. Можетъ быть, на всей нашей маленькой планетѣ, представляющей, такъ сказать крупинку міра, невидимую съ ближайшей звѣзды, нигдѣ не встрѣчается того, что называютъ страданіемъ. Мы лишь ощупью пробираемся къ истинѣ… Впрочемъ, что такое боль, даже для тѣхъ, кто живетъ вотъ здѣсь, на этой землѣ?

При этихъ словахъ онъ вынулъ изъ кармана маленькій перочинный ножикъ и, вскрывъ лезвіе, приблизилъ свое кресло ко мнѣ такъ, чтобы я могъ видѣть его бедро; затѣмъ, выбравъ мѣсто, онъ свободно погрузилъ лезвіе въ свое мясо и снова вынулъ его оттуда,

— Вы, безъ сомнѣнія, это уже видѣли? Чувствуется не болѣе, какъ уколъ булавки. Что-же изъ этого слѣдуетъ? Способность чувствовать не присуща мышцамъ, она свойственна исключительно кожѣ, и въ бедрѣ, напримѣръ, лишь кое-гдѣ находятся чувствительныя къ боли мѣста!

— Боль только нашъ внутренній совѣтчикъ — медикъ, раздражающій и предостерегающій насъ. Всякое живое мясо не испытываетъ страданій, они ощущаются лишь нервами, да и то не всѣми. Нѣтъ и слѣда дѣйствительной боли въ ощущеніяхъ зрительнаго нерва. Если его ранить, то вы видите одно мерцаніе свѣта, точно также пораненіе слухового нерва обнаруживается исключительно шумомъ въ ушахъ. Растенія не страдаютъ вовсе; возможно, что низшія животныя, каковы морская звѣзда или рѣчной ракъ, также не испытываютъ страданій. Что-же касается людей, то, развиваясь, они съ большимъ упорствомъ будутъ работать для своего блага, и почти не будетъ необходимости предостерегать ихъ отъ сопряженныхъ съ этимъ опасностей. Я еще никогда не видѣлъ безполезной вещи, которая рано или поздно не была-бы уничтожена и лишена существованія, а вы? Итакъ, боль становится безполезной!

— Впрочемъ, я религіозенъ, Прендикъ, какимъ долженъ быть всякій здравомыслящій человѣкъ. Можетъ быть, думается мнѣ, что я немного лучше васъ знакомъ съ законами Творца вселенной, потому что всю свою жизнь отыскиваю ихъ своимъ собственнымъ способомъ, между тѣмъ вы, какъ кажется, собираете однѣхъ бабочекъ. И я ручаюсь вамъ, что радость и горе не имѣютъ ничего общаго съ небесами и адомъ. Удовольствіе и горесть! Ба! Что такое экстазъ богослова, какъ не смутно представляющаяся райская дѣва Магомета? То, что мужчины и женщины, въ большинствѣ случаевъ, дѣлаютъ изъ-за удовольствія и горя, Прендикъ, служить признаками звѣря въ нихъ, звѣря, до котораго они опускаются!

— Удовольствіе и горесть!..

— Мы ощущаемъ ихъ только до тѣхъ поръ, пока валяемся въ пыли. Вы видите, я продолжалъ свои изслѣдованія этимъ путемъ, къ которому они меня привели. Это единственный способъ, которымъ я умѣю вести изслѣдованія. Я ставлю вопросъ, отыскиваю какимъ-нибудь образомъ отвѣтъ на него и въ результатѣ имѣю… новый вопросъ. Возможно ли то, или другое? Вы не можете себѣ представить, что обозначаетъ это для изслѣдователя! Какая духовная страсть овладѣваетъ имъ! Вы не можете вообразить себѣ удивительныхъ прелестей этихъ духовныхъ стремленій. Существо, находящееся передъ вами, не болѣе, какъ животное, созданіе, подобное вамъ, но въ немъ все загадка. Страданіе изъ-за симпатіи — обо всемъ этомъ я знаю, и оно сохранилось у меня, какъ воспоминаніе о чемъ то, что я уже много лѣтъ тому назадъ пережилъ. Я живъ — это мое единственное желаніе — найти крайніе предѣлы эластичности живой формы!

— Но, — возразилъ я, — это мерзость…

— До сего дня я нисколько не заботился объ этикѣ матеріи. Изученіе природы дѣлаетъ человѣка и меньшей мѣрѣ такимъ же безжалостнымъ, какъ сама природа. Я дѣлалъ свои изслѣдованія, не заботясь ни о чемъ другомъ, какъ о вопросѣ, который я желалъ разрѣшить, и матеріалы для него… тамъ, въ хижинахъ. Скоро уже одиннадцать лѣтъ, какъ прибыли мы сюда, Монгомери и я, вмѣстѣ съ шестью Канаками. Я вспоминаю о тишинѣ острова и пустынномъ океанѣ вокругъ насъ, какъ будто это было вчера. Мѣсто, казалось, ждало меня!

— Запасы провизіи были выгружены на берегъ, и для нихъ выстроенъ амбаръ. Канаки построили свои хижины близъ лощины. Я принялся работать здѣсь надъ тѣмъ, что привезъ съ собою. Въ началѣ получались плачевные результаты. Началъ я съ барана, но послѣ полуторадневной работы скальпель мой былъ невѣрно направленъ, и животное поколѣло!

— Въ другого барана получилось скорбное и боязливое существо; я перевязалъ ему раны, чтобы оно не погибло. Баранъ казался мнѣ совершенно очеловѣченнымъ, но, приглядываясь къ нему ближе, я остался недоволенъ. Вспоминая обо мнѣ, полученное существо испытывало неизъяснимый страхъ, и ума въ немъ было не болѣе, чѣмъ у барана. При каждомъ новомъ взглядѣ на него, оно становилось мнѣ все болѣе и болѣе противнымъ, и, наконецъ, я прекратилъ страданія моего чудовища. Эти животныя безъ всякаго мужества, существа боязливыя и чувствительныя къ боли, безъ малѣйшей искры жизненной энергіи, не умѣютъ презирать страданія и совершенно не годятся для фабрикаціи изъ нихъ людей.

— Затѣмъ я взялъ гориллу и, работая надъ нимъ съ величайшимъ стараніемъ, преодолѣвая одно затрудненіе за другимъ, создалъ своего перваго человѣка. Я обдѣлывалъ его цѣлую недѣлю, день и ночь, въ особенности его мозгъ нуждался въ большой поправкѣ, необходимо было многое добавить и измѣнить въ немъ. Когда, по окончаніи работы, онъ, связанный и обвязанный, неподвижно лежалъ передо мною, то, по моему мнѣнію, это былъ превосходный образецъ негрскаго типа. Я до тѣхъ поръ не отходилъ отъ него, пока не убѣдился, что онъ выживетъ; придя же въ эту каморку, я нашелъ въ ней Монгомери въ состояніи, довольно близкомъ къ вашему. Онъ слышалъ нѣкоторые крики животнаго, по мѣрѣ того, какъ послѣднее становилось человѣкомъ, крики, подобные тѣмъ, которые такъ смутили васъ. До того дня я не посвящалъ его всецѣло въ свои тайны. Канаки, тѣ также были смущены, и одинъ мой видъ страшилъ ихъ. Пріобрѣтя вновь до извѣстной степени довѣріе Монгомери, я съ громадными усиліями помѣшалъ канакамъ покинуть насъ. Въ концѣ концовъ, имъ это удалось, и мы потеряли яхту. Много дней, почти цѣлыхъ три или четыре мѣсяца, ушло на воспитаніе моего звѣря. Я обучилъ его первоначальнымъ правиламъ англійскаго языка далъ понятіе о числахъ и выучилъ азбукѣ. Онъ соображалъ медленно, хотя мнѣ попадались идіоты, соображавшіе несомнѣнно еще медленнѣе. У моего созданія перемѣнился образъ мыслей, и не сохранилось никакого воспоминанія о своемъ прошедшемъ. Когда зажили совершенно его шрамы, такъ что онъ не казался болѣе больнымъ и угловатымъ и могъ произносить нѣсколько словъ, я свелъ его туда, внизъ, и представилъ канакамъ ихъ новаго товарища.