Владимир Щербаков - Фантастика 1977

Шоколадно-коричневый песок был ласково податлив, его шелковые отливы звали ступить. И манила потонувшая в мареве полоска горизонта.

— Интересно, весь ли земной шар таков — море по пояс и отмели без края. Или где-то большая суша, бездонный океан?

Полтораста раз день сменялся ночью над безмолвием вод, а может быть, двести или сто тридцать раз — Стван намеренно сбивал себя со счета. Шел на полдень, со вкусом ощущая каждый миг абсолютной свободы. Сначала по утрам еще вспоминались старые обиды, он отдавался привычным злобным монологам. Но, прожаренный солнцем насквозь, насидевшийся в целебных лагунах, он стал уравновешенней. Улыбался ни с того ни с сего, шутил и смеялся собственным остротам. От ходьбы все мышцы развились, руки и ноги уже не висели неприкаянными при корпусе, а принадлежали ему. Загорелая кожа утолщилась, плотней прилегла к плоти. С удивлением он отмечал, что это приятно — физически быть. Пейзаж все менялся: равнина, мелко налитая водой, или скорее море с часто насыпанными отмелями. Но внутри все было разнообразно. То на небольшой глубине огромный луг огненно-красных, густо переплетенных водорослей, длинных, без начала и конца. То задавало загадку непонятно откуда взявшееся течение, и Стван долго смотрел, как кишит жизнь по берегам своеобразной реки, струящейся в толще вод. Научился ценить малое. Можно было обрадоваться, обнаружив, например, полоску крупнозернистого песка среди мелкого — отметим, что есть и такое. Когда Стван нашел первый камень, овальный, обтертый, величиной с яблоко, это стало событием. Стван нес камень с собой несколько дней, перебрасывал из руки в руку, просто кидал и подбирал.

Но однажды в небе собралась гроза. Стван сообразил, что на необозримой территории его голова представляет собой высочайшую вершину — Джомолунгму этого мира. Поспешно выкопал яму в песке — она тотчас заполнилась пенистой водой — улегся, пережидая. Гроза, к счастью, прогрохотала вдали.

Другой раз было куда страшнее. Ночью, проснувшись, он увидел, что местность переменилась, еще обмелела, и его окружает не море, а бескрайнее мокрое поле, где там и здесь рассеяны пятна луж с отраженными звездами. Сделалось зыбко и неуверенно, трагически маленьким он ощутил себя перед лицом какой-то гигантской катастрофы в природе. Предчувствуя несчастье, бродил до утра взад-вперед, перешагивая через груды водорослей, через темные кучи молча копошащихся моллюсков. С рассветом вода начала прибывать, как бы выступая из почвы. Лужи объединились, превратились в озера. Резко похолодало, будто что-то сломалось и в климате. Озера сошлись, острова-отмели исчезли один за другим, и, когда пришел день, Стван оказался стоящим по щиколотку в безбрежном океане.

Во все стороны было не высмотреть ни клочка суши, и вода, теперь не теплая, поднималась. Она достигла колен человека, пояса, потом груди. Стван не умел плавать. Провел несколько страшных часов, не в силах справиться с дрожью, замерзая, ожидая, что дальше. Не позволил себе кричать и плакать только потому, что твердо определил: это большой, исключительный прилив, вызванный тем, что Солнце и Луна выстроились на одной линии с Землей и вдвоем тянут на себя земную воду. Он упорно рисовал себе эту картину и в некий момент озарения решительно убедился, что так оно и есть. Вот полуденное солнце, он его видит, вот укрывшийся под ним незримый тяжкий каменный шар земного спутника, масса вод, поднявшихся этим двум телам навстречу, и сам он, стоящий где-то на окраине поднятия. Хотя и не каждодневный, но разумом постижимый феномен космического порядка. Если даже он погибнет, смерть будет почетной, включающей его судьбу в величественную механику мирозданья… Целых двести минут — он считал по пульсу — вода недвижно держалась ему по грудь, потом все море стало разом опускаться, отдавая сантиметр за сантиметром. Холод ушел через сутки. Мириады издохших медуз, морских лилий, губок и трилобитов усеяли пески. Поднятый и сметенный наводнением планктон лег на водоросли, смешался с ними, и Ствану пришлось подбирать себе новую пищу. Попробовал открывать маленькие серебристые раковины, нашел их съедобными.

Теперь движение к тропическому поясу приобрело деловой смысл — уйти оттуда, где возможно наступление холодов. Отоспавшийся за первые недели Стван стал совершать свой переход и ночью, ориентируясь по крутящемуся театру звезд. Досаждала щекотавшая шею борода, Стван острым краем раковины подпилил ее. Ногти на руках можно было обгрызать, на ногах — оторвать полосками, предварительно размочив.

Началась заметная прибавка тепла, в безветренную погоду было знойно. Морская живность делалась гуще, разнообразнее.

Порой дно лагуны устилали тела, тела, приходилось шагать в обход, чтобы не ступать прямо по шевелящемуся. Иногда Стван натыкался на области, где вода была почти полностью замещена прозрачной кипящей кашей — гидры, червячки, медузы, крошечные водоросли, какие-то бойкие личинки, просто клетки, еще не знающие, во что им обратиться. Все двигалось, пожирало друг дружку, оставляя новое и меняющееся, вероятно, потомство. Видно было, что жизнь геологически скоро выплеснется-таки на сушу — не от чего-нибудь, а оттого, что некуда деваться. Огромная энергия, химическая, электрическая и еще бог знает какая, была аккумулирована в таких бассейнах.

Искупавшись там, Стван пробегал целые километры, нарочно зацепляя песок босой ногой, разбрасывая его веерами. Прыгал вверх и жалел, что нечем измерить высоту. Научился отличать солнце на коже избирательно — каждый отдельный лучик его.

И воздух тоже и мягкую ласку воды, когда она лукаво наступает некрупной волной, оплескивает живот и грудь, бросая там и здесь блестящие капли — крошечные линзы, сквозь которые концентрированный световой поток колет озорными иголочками.

Три стихии — свет, влага, воздух, — не задерживаясь, ощутимо проходили в поры, внедрялись ионами в красную плоть мускулов, слаженную неразбериху внутренних органов, делая там свою оздоровляющую работу. Накопившаяся сила требовала исхода, Стван мощно бил кулаком в земную твердь и знал, что хоть немного, но проваливает своим ударом эллипс вращения планеты вокруг светила.

Временами он спрашивал себя, почему бы вообще не рассыпать людей в разные секунды палеозоя — не преступников, а просто всех, уставших от городской тесноты, обилия проблем и вещей. Сюда их, в теплое, озаренное голубизной одиночество!

Он соображал, что в формулировке приговора были слова: «отвечая желанию». А разве многие не пожелали бы?

Так радостно было Ствану, что далеко позади он оставил отмель, которая первой открылась ему, затерялся, почти растворился в забвении синих трепещущих далей.