Федор Чешко - На берегах тумана

А через миг Леф увидел истинную причину растерянности почитателей Мглы-милостивицы.

Парень не смог рассмотреть, откуда вывернулся этот нелепый расхристанный мужичишка. Похоже было, что он ссыпался наискось по противоположному склону и помчался прямо на Лефово укрытие — приплясывая, вихляя всем, что только может вихляться; грохотали-бренчали на манер плясовых бубенцов пластины незашнурованного железного панциря; а высоко задранная правая рука мужичка сжимала небольшой глиняный горшок, и оттуда, из горшка, раз за разом плескали в его ликующее красное лицо темные брызги. Может быть, он что-то орал в такт этим плесканиям, а может, пытался ловить брызги широко разинутым ртом. Ясно было лишь, что под величественные речи Предстоятеля этот брат-послушник исхитрился упиться до зеленого солнышка и понесся в хмельном ликовании куда глядели его заквашенные брагой глаза. Нечего сказать, удружил он своим повелителям, затесав свое хмельное улюлюканье в учиненное ими страшное действо. То-то небось кляли себя Истовые за колдовскую свою выдумку, позволившую толпе с невероятной явственностью слышать каждый звук, раздающийся между нею и Мглой!.

Заглядевшийся на шального бражника Леф просмотрел резкий взмах руки одного из серых мудрецов, бросивших латных послушников на ловлю. Ловля эта оказалась, однако, нелегкой, хоть за одним хмельным дурнем кинулось сразу десятка полтора дюжих сноровистых мужиков. Ловимый решил, что началась веселая забава, и припустил со всех ног, взбрыкивая, будто ополоумевший от весеннего солнышка и новорожденной травы круглорог-однолеток.

Его настигли в нескольких шагах от Лефова убежища. Парень видел, как самый прыткий из ловцов схватил беглеца за плечо, а тот, обернувшись, плеснул ему в наличник содержимым своего горшка, и оба — пойманный и поимщик — покатились по земле, поднимая бурые облачка пыли. Леф едва не заорал от неожиданности, когда в уши ему внезапно ворвались радостный визг запутавшегося в собственной накидке хмельного шутника; рычание и вопли незадачливого ловца, который корчился на земле, безуспешно пытаясь сорвать шлем и протереть глаза; невнятные проклятия набегающих послушников... Оказывается, близкие сильные звуки слышимы и поперек колдовского ветра. Выроненный пьянчугой горшок закатился под куст, и Леф, машинально глянув на него, внезапно сообразил, что вот этот самый горшок он видывал прежде. А еще Леф сообразил, что другого такого случая больше не будет.

На месте падения упившегося послушника сбилась плотная куча его заимочных братьев. Не то они никак не могли ухватить его, не то принялись вразумлять прямо здесь же, где изловили, — во всяком случае, галдеж стоял такой, что Леф пожалел о том очень недавнем времени, когда ему не было слышно ничего, кроме ветра. Сперва медленно, потом все быстрей послушническое месиво начало сдвигаться влево: очевидно, нарушителя спокойствия велено было уволочь за спины стоящих в толпе зрителей. Парень выждал, пока борющиеся больше друг с другом, чем с полузадушенным пьянчугой, серые отодвинутся подальше, и бесшумно проскользнул под ветвями.

Как он и думал, все, в чьей воле было выбирать для себя, на что смотреть, глазели на возню поимщиков и пьянчуги. Появления Лефа, кажется, никто не заметил — во всяком случае, никто из чужих. Парень неторопливо (ох и дорого же ему стоила эта неторопливость!) двинулся вслед за борющимися. Мельком ему подумалось, что, если бы нарушителя тащили не десятеро, а двое, вышло бы куда как быстрее. Эта же мысль пришла в голову и кому-то из старших братьев: подбежавший латник принялся колотить поимщиков рукоятью меча по звонким панцирным спинам, и те сыпанули искать свои места в разорвавшейся охранной цепи (при пьянчуге, правда, остались не двое, а четверо). В этой сутолоке Леф тоже затесался в цепь.

Так-то, глупый маленький Леф. Вот для такой, к примеру, внезапной надобности Нурд и поволок за собою Гуфу. Впрочем, «поволок» — вовсе неправильное словечко. И вообще... Господин Тантарр говаривал: «Наилучший способ предвидеть неожиданности — делать их самому». Только говаривал-то он это тебе, и больше года учил он тебя, а не Нурда и Гуфу. А ты, недовиртуоз, и сам его наукой пользоваться не способен, и даже не замечаешь такие способности в других...

Нет, все-таки парень чересчур придирался к себе. Конечно, мастерство его лепилось недолго, но гончары попались отменные, да и глина была хороша. И теперь, хоть на ум легла ненужная всячина, хоть сквозь щель наличника, не вертя головой, можно глядеть лишь прямо перед собою (а вертеться нельзя — и без того слишком приметен), он успевал увидеть все, что нужно было увидеть.

Помост. Глубоко вкопанные в твердую каменистую землю кривоватые стволы с кое-как обтяпанными ветвями; прочно связанны неошкуренные корявые бревна... Издали, да еще сверху, из-под самого подножия... Сколько труда положено, сколько кожи ушло на ремни! А уж дерева-то, дерева! Небось пол Лесистого Склона извели. И все это лишь для того, чтобы вознести над толпой, над взблескивающими остриями копий охраны клок полупрозрачного жердяного плетения и несколько нахохленных человечьих фигур на нем. Фигур, которые кажутся нечеловечьими. И здесь проклятое колдовство, знакомое колдовство, привычное. Это оно стекало со стройных колонн Пантеона Благочинных; это оно, а вовсе не отражения лампадных огоньков, дрожало на зеркальном полу и зрело в полировке Креста Всемогущих. У здешних иерархов нет глыб шлифованного гранита, позолоты и прочих красивостей, зато у них есть ум, у них есть их насквозь серые души. Этим, здешним, хватило груды валежника. И неряшливое, прозрачное строение нависает над головой самоуверенным чудищем, многоного подпирающим землю лесом опорных столбов; и, оправленные в серость перекрещенных бревен-распорок, клочья неба теряют безмятежную ласковость, наливаются безучастной холодной синевой; и чем-то недостижимым, нечеловеческим веет от тех, наверху, — не старики в треплющейся на ветру одежде, которые еле удерживаются на прогибающемся шатком настиле, а крылатые существа, в любой миг способные взмыть в бездонную холодную высь. И знакомое, трижды по трижды проклятое ощущение собственной ничтожности и виновности во всем на свете — перед Мглой, перед этими, наверху...

Ты-то привык, ты уже видывал такое, в твоей жизни был ругающий всех и все пропойца клавикорд-виртуоз, который научил тебя понимать, что море — это просто-напросто очень много воды. А каково сейчас сбитым в толпу братьям-общинникам? А каково серым охранникам? Большинство из них уже забыло, для чего они здесь. Почти все уже пялятся на помост, глаза предстоятелевых копейщиков лучатся беззаветной преданностью, и наверняка такая же бездумная преданность распирает наличники послушнических шлемов... Но не все. Потому что латник, который стоит в цепи слева от тебя, на Истовых почти не смотрит. Он все чаще и все пристальнее взглядывает в твою сторону. Пока только взглядывает.