Алексей Павловский - Опыты

Павловский, дай мне, пожалуйста, ещё одну картошку. Ага, и соль. Спасибо. Ну, вот, и остальные подтянулись, и Виталик ползёт. Так вот, даже дебилу ясно, что именно эту кампанию мы безнадёжно просрали, благодаря генералам Дрымбе и Шаховскому, пусть земля им будет пухом. И в ближайшие несколько лет вместо ксёндзов будут у нас муллы или партсекретари. Но это всё не важно, а важно то, что мы делаем здесь и сейчас, кто мы такие и кем себя ощущаем. Человек никогда не воюет за Родину, за Сталина и за Юрия Гагарина. Только и исключительно за себя, за то, что ему лично дорого и ценно. Мне, грешному, и Родина, и Сталин, и патриотизм — в слот не впились. Я дерусь только и исключительно за своё достоинство, за право ощущать себя по утрам человеком. Чёрт его знает, может узбеки дерутся за то же, да только не верится, больно уж далеко от дома забрались ребята.

Так вот, для полной ясности, я расскажу, как я начал воевать. Это было почти тринадцать лет назад, и было мне тогда одиннадцать лет с хвостиком. Война к тому времени шла уже три года, и все к ней привыкли. После бомбёжек Львова я жил на задах вокзала, там были сгоревшие склады, и среди них стояло несколько алюминиевых ангаров, почти целых, только стены — в решето от осколков. В моём ангаре лежали мешки с цементом, слипшиеся под текущей крышей в монолит, а в центре его косо торчал вагончик-сторожка, увязший в цементе по окна. В нём была печка, а окна я законопатил всякой дрянью, и жил почти припеваючи. Этот район считался разнесённым в клочья, и с первого дня его уже более не бомбили, а в других районах, бывало, погромыхивало. Только жрать нечего было, и одежды на зиму тоже не было: всё с домом погорело. Каждое утро я тащился через весь город к развалинам ратуши, на площадь Рынок, и просто-напросто побирался. Там было могучее торжище, на котором весь город пытался обменять всё, что было у его жителей на то, чего не было ни у кого: на еду. Там же лежали специально привезённые сбитые самолёты: румынский МИГ-21 и украинская вариация на тему ИЛ-2. Изредка появлялись хорошо одетые люди на джипах — снабженцы армии. Бабки-торговки кидали в них огрызками и подсовывали всякую тухлятину, которую те охотно брали: всё не самим есть.

Несмотря на то, что я торчал там целыми днями, еды мне перепадало мало, и потихоньку, незаметно, я стал голодать. Это я понял уже потом, а так, в процессе, этого не осознаёшь, просто все мысли почему-то начинают крутиться вокруг еды, и люди, и места оцениваются через еду, и даже рай представляется местом, где есть мягкий хлебушек и копчёное сало. А когда тем же страдает целый город — и вовсе ничего нельзя заметить.

Так вот, третьего декабря мне было ужасно холодно, куртка, прогоревшая на спине, не грела и уже четыре дня я неотступно, с краткими перерывами на сон, думал о копчёном сале, и по степени разумности был равен жабе. На рынке мне ничего не подали, да ещё и влетело крепко от пьяного офицера, и я дополз домой голодный, холодный и злой.

Полночи я ворочался, с потолка вагончика капало, снаружи моросил дождь, выла собака, и мысли о сале не отпускали. К утру я принялся тупо бродить из угла в угол уже вовсе в чёрном настроении, пока через пару часов снаружи не стали доноситься какие-то невнятные, но съедобные звуки. Кто-то ел. Не задумываясь, я быстро и бесшумно выскользнул в окошко, бывшее у меня вместо двери, и подполз к краю штабеля цементных мешков. И выглянул вниз.

Там, метром ниже меня, стоял человек в дорогом чёрном костюме, с заляпанными грязью штанинами. Из кармана его торчала антеннка мобильника, а портфель из блестящей коричневой кожи он положил рядом с собой на мешки, достигавшие ему до пояса. Посеревший воротник белой шёлковой рубашки был у него утянут свернувшимся в трубочку синим галстуком. Видимо, он только что вошёл с дождя, потому что от него шёл пар, и он, как и я, дрожал от холода. Но! На мешках перед человеком лежал иностранный глянцевый журнал, а на нём, прямо на журнале, были щедро и неряшливо разложены куски сала и серого хлеба. Человек склонился над ними, так что я сверху видел только коротко стриженый затылок, хватал их обеими руками, уминал и жадно жрал, чавкая и постанывая. Вокруг него стоял зверский дух копчёного сала.

Я глядел на него, и откуда-то изнутри во мне поднималась ледяная ненависть. Этот гад — а тогда я не сомневался, что это был Румынский шпион, жрал моё трудовое, заслуженное потом, кровью и всеми моими страданиями сало! И не просто, а скрытно, втайне от голодающего человечества. Вот такие-то и проели Родину! Ни минуты не сомневаясь, я отполз к вагончику, сунул руку в окошко и вытянул наощупь толстенную стальную арматурину, стоявшую у печки вместо кочерги, и так же тихо вернулся назад.

Минуту или две я разглядывал ненавистный стриженый затылок с чёрным волосоворотом на румынском темени. Затылок ходил ходуном и пах потом и копчёностью. А потом, размахнувшись, я влепил со всей дури арматуриной в самый его шпионский волосоворот, в темя. Он резко разогнулся, и зыркнув на меня уже мёртвыми серыми глазами, мягко упал на спину. И умер. А я неторопливо слез с мешков и доел его сало и хлеб.

Досыта я не ел уже давно, поэтому чувство голода прошло мгновенно, и ум тут же прояснился. И до меня дошло, что я сделал. Будь я постарше, помладше, или проживи я предшествующие тому два года как-нибудь иначе, я бы рехнулся или повесился бы. Но тот я который был там, этого не сделал. Я тогда просто очень расстроился, сел рядом с трупом и стал думать о жизни. Я долго разбирал, что написано в его документах, — читал я плохо, — но выяснил, что он, похоже, не был Румынским шпионом, и вообще шпионом не был, а был просто заблудившимся белорусским коммивояжером, двадцати четырёх лет от роду. Слава Богу, без жены и без детей.

И вскоре я всё для себя решил. Если достойного житья не даётся, надо жить достойно самому, своими усилиями.

— И что было дальше? — спросил Виталик после некоторого молчания. Михульский усмехнулся:

— Я хату оставил, пошёл воевать, чтоб землю Гренады крестьянам отдать. А через полгода добыл себе свой «Хеклер-Кох».

1999

Radio Svoboda

Дряхлый грузовик скрипел, трещал и собирался развалиться на первой же остановке, поэтому мы не останавливались. Ехали мы медленно, и им на своих Лендроверах ничего не стоило бы нас догнать, но, во-первых, они не знали, куда мы едем: ехали мы прямо по долине, но откуда им знать, что мы не свернули там или тут? И, во-вторых, не было у них армейской дисциплины. Михульский уже сталкивался с ними, и говорит, что больше всего они напоминают бандитствующий табор цыган. Сбиваются для безопасности в кучу по шесть-семь машин, нанимают два-три БТР и кочуют по зоне боевых действий. На каждом перекрёстке останавливаются и долго, с вычурным матом, принимают коллегиальное решение о направлении дальнейшего движения.