Роберт Янг - У шатров Кидарских

Пока он стоял так, глядя ей в глаза, еще одна волна дежа вю накатила на него, на этот раз с такой силой, что он едва не пошатнулся. Внезапно он понял причину: эта женщина из буша - чернее черного эбониска, в своей гротескной одежде и с примитивной косметикой и духами - ужасно напоминала ему покойную жену. Это было невозможно; это было отвратительно. Но это было так.

Он в ярости отвернулся.

- Спокойной ночи, - проговорил Истклиф. Потом, вспомнив о худобе ее лица, добавил: - Дверь рядом с каютой - камбуз.

- Спасибо. Утром я приготовлю кофе, когда вы проснетесь.

Теперь каждую ночь приход сна напоминал Истклифу смерть, потому что дела его были так плохи, что он мог попросту не проснуться. Но он привык к смерти; он умирал каждый вечер вот уже несколько недель подряд; и теперь если это и волновало его, лежащего на раскладной кровати на палубе под звездами, так только по причине того, что больница была уже близко. Во время своего плавания вверх по реке у него было время взвесить все за и против слухов о чудодейственной силе чирургов, о сомнениях белых колонистов по поводу способностей чернобушей, и прийти к выводу, что сомнения эти скорее всего происходят от расизма, чем из-за реальных ошибок врачевателей. Произошло это ввиду того, что несмотря на сгущающийся туман собственного скептицизма, он вдруг уверился в возможности, что эта весьма уважаемая лекарша-ведьма, с ее магическими притираниями и бальзамами, вполне вероятно способна добиться того, в чем традиционная медицина оказалась бессильной.

По мере собственного умирания и угасания звезд в его глазах, он видел сон о ярчайшем лете своей жизни и об Анастасии, пронесшейся сквозь эту жизнь подобно порыву освежающего ветра, залетевшего в раскрытое окно каменного дома и нежно освежившего его во сне, принесшего осмысленность в его существование и смягчившего суровость его быта. По утрам она приносила ему апельсиновый сок, когда он, сидя на террасе над патио, глядел на рассветные луга; по вечерам, после того как дневная работа бывала закончена, смешивала для него мартини. И каждый день в полдень готовила ему чай, заваривая его так, как это умела одна она - в меру сладкий и крепкий и золотой, словно солнце.

Когда она впервые появилась на плантации, то смотрела на него с благоговением. Его полное имя было Улисс Истклиф III; он являлся владельцем - точнее, должен был им стать в полной мере после смерти своей матери - ста тысяч акров богатейших земель, отлично удобренных рекой, на которых вызревали за год по четыре урожая зерновых, превращаемых после в муку, составляющую основу жизни Серебряного Доллара. Но то благоговение, с которым она относилась к нему, было ничтожным по сравнению с тем благоговением, которое он испытывал по отношению к ней, знала она об этом или нет. А им можно было восхищаться. Колонисты Эбонона справедливо, хоть и несколько агрессивно, гордились той страной, которую создали так далеко от своего дома, и, памятуя о неравенствах и несправедливостях земного прошлого, навеки провозгласили эту страну оплотом свобод и чистоты демократического общества; но кому, как не Истклифу, было не знать, что на самом деле крылось в умах колонистов, потому что он, Истклиф, был тут королем. И ввиду этого ему не пристало испытывать чувства к прекрасной простолюдинке, стоящей перед ним, а следовало оставаться к ней равнодушным, словно она слеплена из глины.

Но это ему не удалось. Глядя в ее золотисто-карие глаза, замечая при этом, как вьются и шевелятся на ветру темно-рыжие волосы, он вдруг понял, что просто невозможно поверить, что нечто настолько обыденно-земное, как агентство по найму, могло послужить причиной того, что она появилась здесь, в его конторе. Эта девушка только что сошла со склона Олимпа, будучи дочерью какого-то современного Зевса, зачатой им с инопланетной речной русалкой. И она была так молода, так пронзительно молода, что у него разрывалось сердце. Впервые, увидев ее гладкую и безупречную кожу на фоне своих загрубелых рук, он испугался, что в ком-то может появиться отвращение к нему, такому уже далеко не молодому человеку. Но этого не случилось. Не было действительных причин, по которым она могла испытывать к нему неприятные чувства. Ему было немного за сорок, он был силен и строен и в ту пору еще не стал носителем, хозяином, смертельных симптомов болезни Мейскина.

Его страдающая атеросклерозом мать поначалу была шокирована Анастасией. У девушки не было семьи, ее прошлое было неясно. По всему выходило, что у нее не было за душой необходимого, чтобы достойно нести имя Истклифов. Сестра Истклифа поначалу тоже невзлюбила Анастасию, в то время как его шурин был просто губ и дерзок с новым секретарем - до тех пор пока однажды Истклиф не отвел шурина за конюшню, где избил его до полусмерти. Но меньше чем за месяц Анастасия завоевала симпатию их всех; что же касается Истклифа, тот попросту пал к ее ногам, как старый суковатый дуб. В его жизни были женщины, достаточное количество женщин, но до сих пор они были просто любовницами: плантация была его единственной любовью. И только. Через два месяца Анастасия стала его личным секретарем, потом стала его женой, и сумерки его жизни осветились ее солнцем, превратившись в день.

Истклиф проснулся на рассвете. Сефира уже поднялась и занималась делами. Она приготовила на камбузе кофе и, заметив, что он поднялся и встал, принесла ему чашку, смущенно улыбаясь.

- Доброе утро.

Кофе ничем не напоминал по вкусу тот напиток, который он готовил себе сам. И этому он был благодарен. Кофе был крепкий, но ничуть не горький, и молока Сефира добавила в самый раз, чтобы придать цвет.

- Как ты узнала, что я пью без сахара? - спросил он, сидя боком на своей раскладной кровати и установив чашку на колене.

- Вы не похожи на человека, который пьет кофе с сахаром.

- И на кого же я похож?

Она улыбнулась.

- На самого себя.

Первые лучи восходящего солнца, мгновенно и неожиданно залившие речную гладь и превратившие серую палубу катера в золото, унесли глубину и интенсивность ее черноты, подчеркнув неизученную пока еще особенность пигментации кожи расы эбонисов, из-за которой их кожа казалась не совсем черной, а синеватой. Кожа Сефиры блестела, и Истклиф понял, что пока он спал, она искупалась в реке. Ее черные волосы, сейчас не обвязанные лентой, тоже блестели, ниспадая на плечи. Она их недавно расчесала.

Он увидел, как близко здесь сходятся берега: за ночь река сузилась на половину своей прежней ширины, и течение также в два раза ускорилось. Он также знал, что до больницы осталось всего ничего. Буш-знахарь, которая определила его болезнь и организовала для него прием в больнице, объяснила, после того как Истклиф сообщил ей, что собирается идти по реке на лодке: