Роберт Янг - У шатров Кидарских

- Тогда почему она ничего не сказала мне? - воскликнул Истклиф.

- А что она должна была вам сказать? Нет, в самом деле? Что под покровом этого прекрасного тела молодой белой девушки скрывается душа ведьмы-лекарши чернобушки, которая вселилась в это тело, чтобы спасти вас от болезни, которой вы еще не успели заразиться? Что бы вы ответили ей на это? Какой могла быть ваша реакция?

Истклиф отшвырнул стул через всю комнату.

- Черт бы побрал вашу ханжескую клинику! Черт бы побрал вашу ханжескую душу!

Он бросил смятый ком денег на стол и вышел вон.

На реке, продвигаясь вниз по течению, в освежающей утренней прохладе под спускающимися прядями зеленых лиан, Истклиф ощутил, как его ярость увядает, превращаясь в слабую, но неотпускающую и пульсирующую боль. Он распечатал конверт с письмом Сефиры.

"Вот теперь тебе все известно. Все, за исключением того, зачем я встретила тебя на реке. Я хотела взглянуть на тебя еще раз, как женщина; я не смогла заставить себя поступить иначе. Это мне можно простить, потому что перед этим, целый месяц, я была твоей женой. Я та ее часть, которая любила тебя, но не та часть, которую любил ты.

У мыса, где ты забрал меня на катер, есть причал. От причала в буш к моему дому ведет тропинка. Если ты решишь заглянуть ко мне по пути домой, то на плите у меня будет готов для тебя горячий кофе.

Тропинка была узкой и бессмысленно вилась между деревьями, среди зарослей ежевики, густо усыпанных очень красными ягодами. Истклиф слышал запах лесных цветов, утренней сырости подлеска. Потом он почуял дым и сразу же сквозь низко склоненные ветви деревьев увидел дом. Тот был небольшой, скорее хижина. Раньше он видел тысячи таких. Внутри есть печка, и стол, и кресло. А может быть, и пара кресел. Пол, конечно, земляной. Он остановился за крайними ветвями деревьев и помедлил.

Он представил ее, сидящую перед окном в своей дешевой юбке-калико и рубашке. Она ждет его. Он представил, как идет из кофейника пар. Почувствовал, как дрожат его руки, и быстро засунул кулаки в карманы куртки, чтобы унять дрожь.

Черна я, но красива... как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы...Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня...

От того места, где он стоял, дальше тропинка была посыпана гравием и вела к беленой стене хижины. К тому, что осталось в этом мире от Анастасии. Он сможет сказать своей матери, в прохладе портика поместного дома Истклифов: "Смотри, мама, я привез ее назад. Оказалось, что она не умерла". Потом он скажет сестре: "Слушай! Вот настоящая Анастасия!" И они зажмут свои крючковатые аристократические носы, и на фамильном кладбище в могиле в черной земле перевернется отец Истклифа, его истлевшие останки испустят стон, а в глазницах черепа зажгутся полные ярости уголья осуждения. И прислуги-чернобушки будут глазеть из окон, сами не свои от ужаса и восторга, и новость, от которой сотрясется земля, разнесется по ежевичным ветвям со скоростью молнии.

Он повернулся спиной к хижине и тем же путем по тропинке вернулся к причалу.

Снова на борту своего катера, уже следующего вниз по течению, он сидел в кресле на палубе, без чувств и ощущений, глядя на темную, почти коричневую воду. Есть не хотелось. День медленно прошел; по бокам на медленно расходящихся берегах появился туман. Наступила ночь, а он все продолжал сидеть на палубе, и в опустившейся темноте различить его можно было только по кончику тлеющей сигареты.

У него не было сына. Очень скоро для него настанет пора увядания. Возможно, на свете так никогда и не появится новый Улисс Истклиф IV. Что ж, да будет так. Но ни один ниггер-чернобуш никогда не осквернит родовое имя Истклифа.

Даже та, которая вернула ему жизнь, которая любила его так сильно, как он и теперь любит несчастную жалкую шлюху, чьей душой ей когда-то удалось стать.

Катер тихо скользил сквозь темноту ночи; позади, за кормой, шептала река. Над головой все так же холодно блестели звезды.