Георгий Бабат - Утраченная Вселенная (отрывки)

Ничего с нами за это время не случилось, не произошло ни взрыва, ни иных неожиданностей, и мы осмелели. На другой день мы решились распилить мою находку обыкновенной дисковой электрической пилой. Пилить стали не вдоль, а поперек, поближе к более узкому, вытянутому концу этого гигантского яйца.

Впечатление создалось такое, будто мы разрезали огромный лимон. Мне показалось даже, что я почувствовал запах лимонной цедры.

На самом деле сходство было не так уж велико, таково было только первое впечатление. От центра к оболочке шли по радиусу перегородки, разделяя желеобразную сердцевину на дольки, наподобие долек в плодах цитрусовых. Долек было семь, а в каждой лежали продолговатые светлые трубки. Это напоминало семена в плоде.

Без всяких предосторожностей и притом довольно легко мы извлекли из вязкой массы одну из этих многочисленных трубок. Она была сделана из алюминия. Нечто вроде штампа стояло на одном из ее концов. Это было изображение диска, вокруг которого размещены были на разном расстоянии двенадцать точек. Третья точка, считая от центра, была помечена стрелкой. Впрочем, присмотревшись внимательно, я убедился, что вся трубка испещрена такими группами точек и дисков. Мы открыли сначала одну, а затем и еще несколько металлических коробок.

В каждом из вскрытых нами футляров лежал прозрачный, довольно приятный на ощупь, хорошо отполированный брусок цилиндрической формы.

— Что это? Пластмасса? Органическое стекло? — спросил меня Кнопп.

Понятно, что я и сам не знал, что это такое. В каждом таком цилиндре было одно небольшое центральное отверстие.

Мы ожидали увидеть какой-то особо сложный механизм, а перед нами лежало нечто вовсе лишенное свойств того, что мы определяем словом машина.

Что же это такое?

Каспар Кнопп взял со стола длинную иглу, воткнул в отверстие цилиндра. Игла легко прошла насквозь и с легким стуком упала на стол.

Из Африки я привез нож кустарной работы с черенком из скорлупы кокосового ореха. Лезвие ножа было сделано из куска старинной дамасской сабли. Этим лезвием я мог разрезать налету кусок бумаги и даже клочок ваты. Я провел лезвием ножа по цилиндру вдоль волокон. Лезвие скользнуло, не оставив следа. Тогда провел ножом поперек волокон. Образовалась щель, я поддел поглубже, от цилиндра отвалился диск.

Между тем, и Каспар разодрал свой цилиндр, орудуя все той же иглой. Стоило только удачно поддеть, и диск отваливался. Это было похоже на палочку из слипшихся леденцов — подденешь — и леденец отваливался. Некоторые диски были очень тонки, как папиросная бумага, другие достигали толщины граммофонной пластинки, были диски и в палец толщиной. Но даже тончайшие диски не крошились подобно, скажем, слюде, а были эластичны, вроде каучука. Их можно было согнуть, свернуть трубкой. Отодранные от цилиндра диски постепенно испарялись, исчезали.

Мы ничего не понимали, не знали, что еще можно предпринять, и я, чтобы сохранить какую-то видимость деятельности, разрезал один из опустошенных нами алюминиевых футляров, распрямил его и прижал к листу бумаги, предварительно проложив копиркой. На листе четко отпечатался выбитый на металле точечный узор, Такие отпечатки я сделал и с других, уже пустых, футляров. Кроме того, ведь у нас были копии, которые мы сняли, перенося рисунок на бумагу просто пером.

В этот день я принес несколько таких листочков с точечными узорами Фриде.

— Это напоминает звездное небо, — сказала она, — даже Млечный Путь можно различить, только почему-то он расположен не на своем обычном месте…

С того дня она занялась изучением карт звездного неба, чтением книг по астрономии и построением всевозможных гипотез о происхождении моей находки.

Эти ее занятия имели для нас самые роковые последствия, но я расскажу об этом позже.

У Каспара была коротенькая кривая трубка с толстой, обкуренной чашечкой и отполированным от долгого употребления черенком.

Итак, Каспар вытащил из кармана свою трубку, продул ее, насыпал табак, примял его своим рыжим, обкуренным пальцем, взял трубку в рот, поднес к ней зажигалку. Слегка причмокивая, он пососал черенок трубки и выпустил несколько колечек дыма.

Я держал в это время один из дисков в руках. Каспар приблизил зажигалку к диску. Мы оба почему-то не подумали, что диск может гореть, но пламя коснулось его и побежало по краю. Вместо того чтобы гореть ровно, оно обегало диск кругами. Пламя добежало до моих пальцев, и я окунул диск в небольшую фарфоровую ванну, наполненную водой. От этого край диска вспыхнул еще ярче, тонкой длинной нитью не фиолетового, как в воздухе, а зеленоватого оттенка. И тогда мы услышали… голос диска.

Звучание не было беспорядочным шумом примусной горелки или треском свечи, когда вода попадает на фитиль. Это было осмысленное, иначе трудно назвать его, членораздельное звучание. Временами оно напоминало возгласы или речь на каком-то неизвестном языке. Порою нам казалось, что мы слышим нечто вроде мелодии, но музыкальная гамма была нам чужда, и ни один из нас не мог повторить мотива. Зеленая нить пламени все бежала по краю диска, становившегося все меньше и меньше.

С каждым оборотом пламя обгладывало его. Звуки то затихали, то вспыхивали громче, и тогда светящаяся нить вырастала, удлинялась, над диском появлялся белый дымок, какой бывает, когда жгут полоску магния. Все это длилось минут 10–15. От диска остался небольшой кружок. Вот он еще уменьшился, стал не больше пфеннига, и, наконец, все погасло. Только тончайший белый налет осел на стенках ванны. Это все, что осталось от волокнистого диска. Ох, как поздно мы догадались включить аппарат для звукозаписи! Мы назвали эти странные диски «Пою, сгорая».

Анализ записи показал, что мы воспринимаем на слух далеко не все виды звучания. Звуковые волны имели свое ультразвуковое продолжение. Ряды звуков сменялись ультразвуками не в определенном порядке, в произвольно, иногда звуки сопровождались ультразвуками, как если бы это была какая-то особая интонация.

Трудно было остановиться, и мы жгли диски один за другим, правда, теперь уже записывая звук на пленку. Потом мы прокручивали ленты с записью на магнитофоне и слушали, слушали…

Нашего начальника, профессора Халле, ужасно смущало отсутствие практической пользы от моих с Кноппом исследований. В такое время, говорил он, когда каждый ученый должен приносить конкретные плоды своего труда воюющему фатерланду! Уже и в гестапо проявляют интерес к этому делу. Но отказаться от изучения «яйца» Халле тоже не хотелось. И он нашел выход достойный истинно германского ученого — стал искать человека, на которого можно было бы при случае, как он выразился, «сослаться». Фашистские убеждения Кноппа были слишком хорошо известны, а у меня имелись весьма влиятельные родственники. «Ссылаться» на нас было бы рискованно.