Вячеслав Лавров - Встречи на болоте

— Что за лабиринт? Почему я им отмечен? Да и вообще. Что ты за чудо такое? — я немного сорвался, но уж очень злило это непробиваемое спокойствие.

— Дай поесть, — оборвал он меня. — Разговор не пяти минут. Так что давай сначала подзаправимся.

Заправлялся он ещё с полчаса, обстоятельно сметая всё, что приносила Катя. Потом откинулся на спинку венского стула и глубоко вздохнул, как после тяжёлой, но необходимой работы.

Я ожидал, что сейчас он достанет кисет и свернёт вонючую самокрутку.

— Не, этим не балуюсь, — ответил он моим мыслям.

Тут я впервые пожалел, что со мной нет комба, который был занят какой то срочной работой в таинственном подземелье.

Мы вышли во двор и уселись на нагретой солнцем завалинке. Редкая тень от сиреневого куста уже доползла сюда и прикрыла нас от солнца своей ажурной шалью.

— Я чего пришёл, — начал Прохор, — шары сейчас сильно заняты, не до тебя им. Моя младшая сеструха, Пелагея, умеет их разговоры слушать. Она, конечно, не всё понимает, но ясно, что у них сейчас запарка — лабиринт ушёл.

— Почему ты их шарами называешь? И что за лабиринт?

— Они от нас не прячутся, а по подземелью всё время в виде золотистых шаров шастают. Они любой вид принять могут, но так им видать сподручней. А про лабиринт у тебя спрашивать надо — ты его видел, а я только со слов Пелки знаю. Она его прошла и после этого много чего чудного может. У нас все в семье со способностями, но у неё что-то другое — не наше. Не скажу, что это плохо или хорошо — другое.

А на тебе печать осталась. На каждом человеке есть печать. Мне тут один учёный парень говорил, что её аурой у вас называют. А у нас печать. Как печать цвет меняет, так и человек меняется, а как отвалится печать, так из тебя душа и вылетит. Шары вон как сильны: Митька совсем уже загибался: вся печать в трещинах, даже Пелка помочь не смогла, а они склеили и цвет поправили, а лабиринт отыскать не могут. Шмыгают по всему подземелью, через стенки летают, но всё без толку. Видать те, кто его делал, посильнее будут, — тут Прохор замолчал, и у меня появилась возможность вклиниться с вопросом.

— А зачем им этот лабиринт? Чего они от него хотят?

— Чего и все — силы. Раньше, когда о нём знали, сюда много народу приходило, но очень редко кому он показывался. Но уж если кому везло, тот сразу сильным становился: кто в ратном деле успех имел — царства воевал, кто мудрость получил великую…, в общем, кто к чему стремился.

Но, как Пелка говорит, главное до Огненного зала добраться и на трон сесть, но на нашей памяти никто не сподобился. Хотя, раз про него знают, то кто-то доходил, но про это даже дед не помнит, а он у нас самый старый.

— А сколько лет деду? — осторожно спросил я, заметив временную несуразицу в его рассказе.

— Да кто ж его знает? — что-то прикинув в уме, сказал Прохор. — Слышал только, что тевтонов он мороком в болота заводил уже не мальчиком, очень любит он про эту потеху рассказывать.

Тевтоны, морок… — в моей голове тренькнул звоночек. У моего собеседника, похоже, от самогона, настоянного на поганках, капитально поехала крыша.

Эти мои мысли, как видно, отразились на лице и не остались незамеченными.

— Засумлевался, — рассмеялся Прохор. — А представь: если ты кому о шарах или про подземелье расскажешь? Что про тебя подумают?

В его словах был резон, да и ясные серые глаза с хитринкой никак не походили на глаза сумасшедшего. Тут я вспомнил, как недавно не поверил сам себе и искал в «Справочнике фельдшера» подходящее психическое заболевание (и что интересно, нашёл), поэтому решил, прежде чем делать выводы, дослушать до конца.

— Так кто вы такие? — задал я прямой вопрос.

— Если по старому — нечисть, а как тот парень учёный мне говорил — мутанты.

— С чего у вас эти мутации пошли?

— Да, наверно, с болота. Недаром, если кто из нас отсюда уходит, то болеть начинает, а то и помереть может. Я, когда болото осушать задумали, месяц в областном центре прожил, мы с Пелькой и дедом начальников морочили, чтоб отказались от этой затеи. Их-то мы дожали да и сами, кабы не Пелагея, кони б двинули.

Попадись они мне тут, на болоте, так я их в пять минут в бараний рог скрутил бы без всякой помощи. Гоняли нас при всех властях, да и было за что: и воровали, и разбойничали — с болотной живности сильно не растолстеешь.

— Про то, что нечисть людей в трясины и чащобы заманивала — это правда?

— А что, в голодные зимы и человечинку пробовали, жить-то надо, — тут Прохор с хитринкой взглянул на меня, и я так и не понял, прикалывается он или говорит правду. — Да, много мы пережили. Бывало, годами в подземелье прятались.

Некотрые не выдерживали — уходили, и как сгинули.

Сейчас, конечно, лафа. Никому до нас дела нет, построили в глубине болот дом, тёткин мужик лесником числится, а нас как бы сектой считают. Ну и то хорошо — лишь бы не трогали. Одно плохо — давно дети не рождаются. Я не про простых говорю, а про нашу породу. Нас-то в этих болотах всего семеро настоящих осталось. Да….

— Не потому ли ходят слухи, что нечистая сила детей ворует?

— Так если у какой бабы от меня наш родится, что ж его на смерть бросать. У нас-то он хорошо ли плохо, а жить будет. А так его колдуном или ведьмой объявят, а потом если не сожгут или повесят, то всё равно жить не дадут. Потому и воровали. Да вот давно их нет.

— Что, деревенские поумнели, перестали хороводиться с вами?

— Да нет. Любая баба или девка хоть сейчас со мной пойдёт, да только не получается почему — то нашей породы… А просто баловаться — интересу нет.

— Ты что, заранее знаешь получится у тебя ваш или нет?

— Не, я не знаю, а вот тётка моя в воду посмотрит и сразу говорит, есть ли в округе баба, от которой наше дитё родится, или нет.

— А баловство — оно и есть баловство. Митька-то — твой дружок — моё семя. Сыном его назвать нельзя: не я рожал, не я растил, но всё равно жалко. Как он помирать задумал, так всё сердце изнылось, чего только не делал: и Пельку просил, хорошо шары помогли — потопчет ещё родимые болота, — Прохор помолчал и зябко повёл плечами. — Ты давай в гости заходи. Митька тебя приведёт, сам заблукаешь, да ещё и потопнешь ненароком, — он встал, давая понять, что разговор окончен, потом как-то сразу нырнул в кусты и исчез, растворившись в предвечерней мгле.

Увлечённый этой невероятной историей я и не заметил, что солнце ушло за сосны, подступили вечерние сумерки, когда глаза ещё видят, но доверять им уже нельзя — самое колдовское время. Я вернулся в дом. Встретившая меня в дверях Катя заглянула мне за спину и с сожалением вернулась на кухню, но ничего не сказала: прохоров «уход по-английски» был для неё не в новинку, как видно.