Джон Бойд - Опылители Эдема

— У меня нет богов. Я — прирожденный неудачник, а боги всегда торжествовали. Иисус, Фэрвезер, Иегова, все они — победители. Единственная команда, которой я аплодирую, — «Балтиморские Иволги». Только раз в жизни мне было даровано взглянуть в лицо красоте, но красота показала мне нос.

Она не слушала. Ее глаза смотрели в сторону и кипели от злости. Колени, строго сведенные вместе, были направлены прочь от него.

Он безмолвно сидел, позабыв о Фэрвезере, который сползал с его тупо ноющих чресел.

Наконец она встала и пошла в переднюю, посмотрев на него с надменной холодностью; она держалась прямо, на расстоянии не менее вытянутой руки от него, когда проходила мимо, а бедра не раскачивались и на сантиметр от ее строгой перпендикулярности. Когда она уже выходила в переднюю, ее рука метнулась к вазе с розами и прикоснулась к цветам с изяществом беспредельной нежности.

Она вернулась в комнату, неся гитару и двигаясь мимо кушетки, на которой он сидел, с крайней осторожностью. Она снова заняла свое место на стуле, и линии ее тела расслабились, превратившись в мягкие округлые арки, заключившие в себе инструмент. Когда она коснулась струн, мурлыча какую-то мелодию, она напомнила ему картину мадонны с младенцем, но потом подняла на него взгляд, и ее губы искривились, как если бы беззвучно повторяли слово «зверь!».

Он наблюдал за тем, как она настраивает инструмент, как ее ловкие пальцы постукивают по кобылке, а уши настораживаются, прислушиваясь к звучанию. Каждое ее движение казалось ему выражением одной ей присущего изящества, и было так приятно сидеть и следить за ней, хотя она продолжала дуться и сердиться.

Наконец она повернулась к нему;

— Я хочу спеть вам несколько старинных английских и шотландских баллад, чтобы продемонстрировать очень простой размер, который присущ древним эпическим поэмам, а именно оральный. Издревле стихи сочинялись для того, чтобы их петь. Я намеревалась сделать это, чтобы привить вам некоторый вкус к стихам доромантического периода, но сейчас я это делаю, чтобы помочь вам привести в порядок ваш разум.

Самый подходящий момент предлагать ему слушать баллады, но он не хотел еще больше разжигать гнев его полумегеры, полубогини, поэтому притворился, что ему это интересно.

Его интерес не долго был притворным.

Голос у нее был слабый и ограниченного диапазона, но дикция оказалась четкой, а тембр низким и немного вибрирующим. Как и все остальное в ней, этот голос был сочетанием противоположностей — хрипоты, не лишенной грусти.

Она хорошо играла на гитаре, а голос вполне соответствовал исполняемым песням. Баллады наверняка сочинялись не для исполнения виртуозом вокала.

Эти песни были сентиментальными и грустными, причем их сентиментальность была совершенно неприкрытой, а грусть какой-то болезненной. В них сквозило наслаждение смертью и разлукой. В «Барби Ален» говорилось о двоих, погибших за любовь, на могилах которых выросли розовые кусты, вскарабкавшиеся своими ветвями на церковную стену, где они сплелись в один узел, воспринимавшийся как совершенно невероятный, но, если подумать, чарующий образ бессмертной любви. Другая баллада воспевала некоего джентльмена по имени Том Дули, который убил женщину и должен быть повешен. С редкостно добротным юмором толпа у подножья его виселицы заклинает его повесить буйну голову и облегчить душу слезами.

Он слушал ее, наблюдал за нею и отказывался верить, что это та же самая девушка, которая всего несколько минут назад колотила его в приступе сильного гнева и разочарования. Тот, кто свяжет себя с ней браком, обязан будет понимать эту перемену настроений; после того, как его основательно потреплют штормы ее красоты и ума, он всегда сможет войти в гавань ее нежности и артистических талантов.

В этот миг у него впервые мелькнула мысль, которая, как он прекрасно знал, несла в себе опасность для него самого, для нее и для обеих их династий. Но мысль явилась ему, и он ее принимает. Принятие этой мысли уже было решением.

Он должен забить столб узаконенной территориальной заявки на ее сердце. Каким угодно образом, с помощью каких угодно средств, пусть даже это означает необходимость перехитрить социологов, ввести в заблуждение генетиков и ниспровергнуть государство, он намерен добиться возможности законного бракосочетания с Хиликс.

Он взял в руки лежавшую на коленях официальную биографию Фэрвезера, медленно поднес книгу к губам и поцеловал ее.

Глава пятая

Рождество в этом году наступило рано, или студенту, с его громадной проблемой, так показалось. Он с удивлением обнаружил, что в студенческом общежитии тайно уже заготовлены запасы рождественского гоголя-моголя с ромом. Время от времени он рассеянно бубнил рождественские гимны, стараясь не обнаружить свое притворство, но мозг то и дело возвращался к этой проблеме с робостью осьминога, приближающегося к затонувшей туше убитого кита.

Миновать генетические барьеры было делом безнадежным. Обойти их так, чтобы оказаться в заранее определенном месте вне пределов пятидесяти миллионов пунктов одного только Северо-Американского континента, значило совершить невозможное, возведенное в куб. Всего лишь попытка подорвать государственную политику лично для него может окончиться, по меньшей мере, стерилизацией по государственному указу, но скорее всего ссылкой на планету Тартар.

Умопомешательство — довольно относительное состояние, но он, во всяком случае так ему казалось, явно сошел с ума. Другие обстоятельства были в его пользу — знания отца и его растущее понимание того, что всеведущее государство — это не абстракция, а некая агломерация социологов, психологов и священников, то есть профессий, которые по шкале сравнительного интеллекта Крафта-Стенфорда находятся намного ниже математиков-теоретиков.

Его Грандиозная Идея пришла ему в голову во время мальчишника в комнате общежития в последнюю пятницу перед каникулами.

Почти все время после полудня студенты то заходили, то уходили, перемежая рождественские возлияния непристойными шутками, а шутки — нешуточными разговорами. Халдейн в одиночестве листал фолиант «Жития Пап», полученный Малколмом в подарок в ответ на подаренный им купальный халат. Он узнал, что Папа Лев, последний Папа-человек, учредил орден пролетарских священников, называвшихся Серыми Братьями, куда был открыт доступ без формального теологического образования. Это был акт гуманизма, который никак не вязался с его попыткой отлучить от церкви Фэрвезера; Халдейна это заинтересовало, и он громко сказал: