Люциус Шепард - За Черту - и Дальше

Я попробовал заговорить с Энни, но до этого она еще не дошла. Тем не менее, когда мы отъехали примерно на милю, она подползла и пристроилась под моей рукой и так мы сидели добрый час, пока поезд не начал выкручиваться из холмов. В провалы меж ними мы видели, что под высоким солнцем разлеглась желтовато-зеленая равнина, а по ней рассыпаны ярко-голубые пятна озер. Пение ветра в поезде и ослепительный свет придавали всему надежду, как и густой запах гниющих болот, пока мы спускались на равнину. Она напоминала ту, что я пересек с Писцинским, покинув Кламат-Фоллс, с небольшими островками твердой почвы здесь и там, на которых росли деревья, чьи извитые стволы напомнили мне пинии Монтеррея, но листья их были лентообразными, полощась на ветру, словно вымпелы. Никаких следов жизни, хотя я предполагал, что в озерах, да и тех протоках, что питают их, водится рыба. Вид был радостный, но вскоре он надоел, нескончаемая панорама тростников, озер и корявых деревьев. Казалось, поезд летит мимо одной и той же сцены, повторяя ее снова и снова. Наше первоначальное возбуждение постепенно прошло, и мы уселись возле боковой стенки вагона, поедая сушеную рыбу и джунглеры, разговаривая, но только чуть-чуть, просто "Передай рыбу", "Хочешь воды?", или "Ты окей?". Скорее успокаивающий шум, чем разговор.

В полдень солнце припекло вагон и жара пробудила в нас ленивое желание. Мы занялись любовью на расстеленных спальных мешках, совершенно отличным образом от спортивного траханья, которым я занимался на поездах в прошлом, когда в дребезге вагонов и грохоте колес тонул любой человеческий звук, заставляя казаться, что весь шум связан с грубой неумеренностью акта. Тишина нашего поезда, нарушаемая лишь ветром, поддерживала нас, словно постель из мягкого шума, допуская нежность. Потом мы задремали, а когда проснулись, наступили сумерки, и горы впереди выглядели значительно ближе, их вершины, словно дым битвы, закрывали саваны темных облаков. Я прикинул, что в горах, если поезд сохранит нынешний темп, мы окажемся к утру, а потом, может быть, и узнаем, была ли это добрая идея или всего лишь витиеватая форма самоубийства. Жара спала, воздух становился холоднее, но вагон, согреваемый своей золотистой кровью, держал нас в относительном уюте. Мы набросили одеяла на плечи и, держась за руки, смотрели в двери.

Когда наступили плотные сумерки, далеко на равнине из тростников взлетело вверх нечто, показавшееся стаей громадных неуклюжих птиц. Их число нарастало, пока они не закрыли значительный кусок неба. Я заметил, что поезд прибавил скорость, а когда стая приблизилась, понял почему. Сотни черных одеялоподобных объектов, их поверхность колеблется под ветром, полет неровный, мечущийся, с провалами и скольжениями, чуть-чуть не дотягивающих до откровенных падений, тем не менее они непреклонно двигались в нашу сторону. "О черт!", воскликнула Энни и навалилась на дверь, наглухо закрыв ее. Я снова открыл ее на пару дюймов, чтобы видеть, а она сказала: "Ты спятил!", и силой попыталась снова закрыть ее.

"Нам надо видеть, что происходит", сказал я. "На случай, если придется прыгать."

"Прыгать в эту адскую дыру!", воскликнула она. "Такого быть не должно. А теперь закрой проклятую дверь!"

Я все продолжал удерживать дверь, и она закричала: "Черт побери, Билли! Ты держишь дверь открытой, а один из них может напасть и прорваться к нам внутрь! Ты этого захотел?"

"Я рискую. Но не хочу быть запертым."

"А у меня, что, и права высказаться уже нет? Так, что ли?" Она врезала мне прямо по физиономии. "Думаешь, я отправилась в эту чертову поездку, чтобы ты мог мною всюду командовать? Тебе стоило лучше подумать!" Она прицелилась и врезала мне еще раз, кулак пришелся мне по скуле, и я отступил на пару шагов, ошеломленный ее свирепостью.

"Я тебя не боюсь!", сказала она сгорбив плечи. "Я не позволю собой помыкать ни тебе, ни кому-то еще!"

Глаза ее стреляли по мне, желваки ходили по скулам. От ее устрашенного и устрашающего вида приглушился мой собственный страх, и я сказал: "Хочешь закрыть, тогда закроем. Я только говорю, если вагон начнут раздирать, то может нам лучше бы знать, что происходит, чтобы можно было принять разумное решение."

"Разумное? О чем ты, к черту, говоришь? Если б мы были разумными, то были бы сейчас За-Чертой, а не сунулись подыхать в центре неизвестно чего."

Вагон вроде как вздохнул, потом дернулся, потом вздохнул еще раз, уже дольше, и я понял, что на крыше устроился бердслей и раздирает ее. Через мгновение дверь рывком открылась примерно на фут и второй бердслей начал протискиваться в щель, словно полотенце через выжималку, его испещренная пятнами, лысая стариковская голова протолкнулась первой. Энни завизжала, а я бросился к своему рюкзаку и выдернул топорище. Повернувшись, я увидел, что бердслей уже наполовину в вагоне, его кожистый черный парус слабо колыхался, крючки на нижней его части оказались когтями в три-четыре дюйма длиной, грязно-желтые цветом. У него был такой чудовищный вид, пародия на лицо старого человека, в высшей степени жестокое лицо со сверкающими черными глазами и клыкастым щелкающим ртом, что я на секунду застыл. Энни распласталась на краю двери, глаза большие, и когда парус хлопнул по ней, когти свистнули прямо возле лица и она снова завизжала.

У меня в голове не было никакой стратегии, когда я напал на бердслея, я просто отреагировал на визг и ринулся вперед, размахивая топорищем. Я прицелился по голове, но по траектории затесался парус, закрутился вокруг топорища и чуть не вырвал его из моей хватки. Я замахнулся еще раз, но парус обхватил меня, как перчатка, и рванул к голове твари с такой силой, что у меня ноги оторвались от пола. От него воняло, как от столетних носков. Когти рвали мне плечи, ягодицы, и я увидел собственный конец в этих странных чернильно-черных глазах… а потом я увидел что-то еще, некое узнавание, которое потрясло меня. Но почти мгновенно оно пропало и я снова дрался за свою жизнь. Я не мог замахнуться на бердслея, почти полностью обездвиженный хваткой паруса, но я ткнул в него концом топорища, когда он снова резко повлек меня вперед, и по случайности кончик воткнулся ему прямо в рот. Мой страх сменился яростью, и я пихал топорище все глубже, пока не почувствовал хруст, когда поддалась какая-то внутренняя структура. Я трамбовал этим топорищем туда-сюда, словно продалбливая дыру для шеста, пытаясь проломиться насквозь, и вдруг голова осела, парус раскрутился и я свалился на пол.

Я был в полном сознании, но видел все как-то странно. Я слышал отдаленный голос Энни и видел крышу вагона, вдавленную внутрь, но в основном я вспоминал глаза бердслея, похожие на пещеры, полные черной, освещенной луной водой, и то мимолетное ощущение, когда я был к ним близко, что это глаза человека, или того, кто когда-то был человеком. А если это так, если я могу доверять этому ощущению, то как оно соотносится со всеми теориями этого места, этого мира? Что определяет то, что некоторых людей карают таким способом, а других посылают За-Черту? А может, если умираешь За-Чертой, то становишься бердслеем, а может, это происходит, если умираешь на равнине. Мои предположения становились все буйнее и неистовее, и где-то посередине всего этого я потерял сознание. Но даже тогда я сохранял ощущение, что смотрю в эти глаза, что падаю в них, присоединяюсь к стае под каким-то воображаемым небом и становлюсь порхающим, грязным животным, безобразным и злобным, прячущимся от солнца в прохладных камышовых топях, а по ночам взлетающим на ветер, чтобы нестись на охоту за золотистой кровью.