Стивен Джонс - Франкенштейн

Лошадь терпеливо стояла, пока я седлал ее и разматывал веревки на ногах. Индеец уже въехал в полосу изломанных деревьев, и я, превозмогая боль, уселся в седло. Мышцы живота свело судорогой, бедра и ляжки, стиснувшие лошадиные бока, гудели. Я сомневался, что продержусь еще день, но выбора не было. Я не мог повернуть назад, не мог двигаться, сам выбирая темп, мне приходилось следовать за индейцем, приспосабливаясь к его скорости, и молиться о том, чтобы мы нашли Ходе она прежде, чем я рухну замертво.

Странно, однако, что второй день оказался не так уж плох, как предвещало его начало. Теперь мы спускались, так что работать стали новые мышцы; они, конечно, тоже напрягались и уставали, но, по крайней мере, не немели, а тупая боль во всем теле уже стала привычной, и я не придавал ей значения. Сохранять равновесие, не прилагая к этому сознательных усилий, у меня получалось довольно легко, и я даже, не отстав от своего проводника, подкрепился сушеным мясом и шоколадом. К тому же, вероятно, мы двигались медленнее, чем вчера, так как и лошадей утомил долгий переход. Только индейца, казалось, не брала усталость, но он был достаточно разумен, чтобы не понукать животных, чья выносливость тоже имела пределы.

Сначала я отвлекался от неудобств, озирая окрестности, а потом задумался о постороннем и ушел в себя. Очнувшись от размышлений и вернувшись к реальности спустя какое-то время, я с удивлением обнаружил, как хорошо мое тело переносит тяготы путешествия — гораздо лучше, чем я ожидал от себя этим утром, с болью взгромождаясь в седло. Я даже ощутил гордость и самоуважение, а может, тут присутствовала и капля тщеславия, но поскольку передо мной все время находился пример — безустанный и несгибаемый индеец, я, глядя на него, понимал, что держусь только благодаря везению.

Я совершенно не представлял, как далеко мы заехали, когда, уже поздним вечером, мы наконец добрались до Ходсона.

Мы обогнули какой-то холм, и вдруг внизу возник дом Ходсона, стоящий на дне узкого ущелья. Солнце клонилось к западу. Оно освещало вершины ближайших гор, но в лощину лучи не проникали, и дом окутывал мрак. Суровое строение с неотесанными бревенчатыми стенами и крытой покоробленным железом крышей с трех сторон защищали от ветра земляные валы, а сзади возвышалась крутая скала.

Я был удивлен. Я ожидал либо чего-то большего, либо чего-то меньшего — либо простой полевой лагерь, либо цивилизованный дом, возможно даже лабораторию. А оказался возле грубого самодельного здания, довольно крепкого, но будто недостроенного. И все же его вид вполне соответствовал тому, что я знал о Ходсоне. Он не нуждался в изысках современных удобств; к тому же, возможно, лишенный стабильного дохода, оперируя лишь собственными ограниченными накоплениями, он не мог позволить себе ничего иного.

Мы стали спускаться по твердой земляной тропе, бегущей между двумя приткнувшимися друг к другу возвышенностями. Угол зрения изменился, и я заметил, что дом, видимо, соединен со скалой позади него — нет, не опирается на нее, а именно выступает из камня; строители, должно быть, воспользовались естественной пещерой или расселиной.

Мы уже достигли дна ущелья и повернули к дому, когда в дверном проеме показалась фигура человека, наблюдающего за нашим приближением. Это был крепкий, коренастый мужчина, в котором я без труда узнал Хьюберта Ходсона, такого же, каким видел его на фотографиях, сделанных много лет назад, чуть располневшего, чуть поседевшего, но, несомненно, того же самого здоровяка, весьма представительного в шерстяной рубахе и тяжелых сапогах, с обветренным, загорелым лицом и лбом таким же морщинистым, как крыша над головой хозяина. Он смотрел на меня и явно был не слишком доволен.

Мы остановились перед домом, и индеец соскользнул с коня. Я кивнул Ходсону. Он тоже кивнул мне в ответ и, повернувшись к гиганту, быстро задвигал руками. Индеец ответил таким же манером и взглянул на меня. Кажется, впервые за все это время он по-настоящему меня увидел. Ходсон сделал какой-то завершающий жест и шагнул с крыльца. Он подошел к моей лошади. Полурасстегнутая рубаха обнажала широкую, мускулистую, поросшую волосами грудь. Пожилой мужчина больше походил на лесоруба, чем на ученого, и его несомненная сила обязательно поразила бы меня, не будь рядом великана-индейца.

— Вы хотели меня видеть? — спросил Ходсон.

Очевидно, индеец все-таки сумел это понять.

— Да, очень.

Ходсон фыркнул:

— Что ж, входите тогда. Оставьте лошадь, индеец о ней позаботится.

Любопытно, однако, что он упомянул своего слугу так, не назвав его имени. Я спешился и протянул поводья гиганту, а он увел животных куда-то за угол дома. Ходсон шагнул к дверям, и я последовал за ним. Он уже хотел войти, но вдруг отступил, пропуская меня вперед, — показная вежливость, целью которой, вероятно, было показать, что наша встреча будет носить формальный характер. Этикет и Хьюберт Ходсон никогда не были совместимы.

— Я видел, как вы ехали, — заявил он. — Думал, что вы — заблудившийся в горах путник. Очевидно, ошибся. Вечно я делаю поспешные выводы. Хотя обычно я все равно оказываюсь прав.

Внутри дом оказался таким же невзрачным, как и снаружи. Мы стояли в скучной комнате с самодельной мебелью и голыми стенами; в маленькое оконце едва просачивался скудный свет, не разгоняющий полумрака. На двух дверных проемах, ведущих в другие помещения, висели занавески из нанизанных на бечевки крупных бусин. Единственной уступкой комфорту было только потертое кожаное кресло.

— Кто вы?

— Брукс. Артур Брукс.

— Кто я, вам известно, — сказал Хадсон. И протянул руку, опять-таки механически. Пожатие его оказалось крепким, но едва ли это был сознательный жест, скорее всего, он просто не умел иначе. — Боюсь, по части гостеприимства я мало что могу вам предложить. Садитесь.

Я сел на простой стул с твердой прямой спинкой, покачнувшийся на шатких ножках.

— После ночи в горах это просто роскошь.

— Возможно.

— Ваш слуга задал безжалостный темп. Примечательный человек. Не знаю его имени…

— Я называю его индейцем. Вы, полагаю, тоже. Мысленно, я хочу сказать. В любом случае он нем, так что нет смысла давать ему имя. Классификация всегда лучше названия. Плюс избежание фамильярности. Едва на вещь навешен ярлык, вы начинаете думать, что постигли ее суть. Проблема не решается. Вечная беда общества: люди склонны обозначать, а не выявлять. Всему дать имя, будь то необходимо или нет. Этикет. Срам. Чушь. Но полагаю, лучше предложить вам выпить, несмотря ни на что.

Сей отрывистый монолог понравился мне. Я убедился, что он именно тот Ходсон, которого я ожидал увидеть, тот же иконоборец и бунтовщик, и уже одно это означало, что он все еще работает и, более того, возможно, захочет поговорить о своей работе. Таков уж парадокс Ходсона. Он отвергает общество и цивилизацию и все же горит желанием высказать свои идеи коллегам, нуждаясь в объектах для насмешек.