Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Как истинно русский человек, Мышкин лишен жеста. У него нет внешнего при богатстве внутреннего. Он говорит о себе: «Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею» [8, 458]. У Мышкина нет того самого жеста, на который Достоевский укажет в «Игроке», касаясь французов. Князь силен мыслью и чувством, а не жестом. Имеющий мысль и чувство в жесте не нуждается.

Мышкин и Рогожин — два русских человека, дополняющих друг друга, показывающих разные стороны русской широкости. Они совсем не случайно прошли через весь роман рядом. При этом Мышкин пытался понять душу того русского, широкость ко­торого сфокусирована на нечто иное, чем у него самого. «В рус­скую душу, впрочем, он начинал страстно верить. О, много, много вынес он совсем для него нового в эти шесть месяцев, и негадан­ного, и неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потемки, и русская душа потемки; для многих потемки. Вот он долго схо­дился с Рогожиным, близко сходились, «братски» сходились, — а знает ли он Рогожина? А впрочем, какой иногда тут, во всем этом, хаос, какой сумбур, какое безобразие!» [8, 190]. И вот, раз­бираясь в этом хаосе, Мышкин сошел с ума.

В этом же хаосе, в этих же потемках, в этом же сумбуре пы­тается разобраться и сам Достоевский, постигающий глубины русского человека. Он показывает нам образец русского челове­ка. Совсем не случайно две красивейшие женщины романа любят этого «идиота».

Сфокусированная в доброту широта русского человека дана Достоевским одному из героев «Подростка», Макару Долгоруко­му.

Этот больной, кроме воспоминаний, ничего не имеющий чело­век есть единственно веселый человек в романе. От него исхо­дят духовный свет и тепло. Исходят на мрак и суету мельтеша­щих в своей муравьиной возне героев «Подростка». Их угрюмо­му строю жизни Макар противопоставляет чистосердечие, весе­лость сердца, умение слушать других, снисхождение к другим, незлобивость, неприязнь к насилию. Долгорукий — это князь Мыш­кин из народа. Макар именно «существо из народа». Достоевский дает ему символическую профессию садовника. Герой выращи­вает доброту и незлобивость. Это первый «широкий» человек из народа в произведениях Достоевского из некаторжного быта

В ином плане широк другой русский человек из «Подрост­ка» — Версилов. Это один из загадочных героев писателя. Его широкость видна не сразу. Сначала, в мнении Подростка, он вы­глядит узко — сеятель зла и подлости. В начале романа происхо­дит нагнетание негативных качеств Версилова. Затем созданный стереотип рушится, и герой предстает во всей своей противоречи­вости. Это человек-борьба. Он готов взять на воспитание чужого ребенка, но не воспитывает своего, забыл. Он любит человека, на человека вообще. В нем одновременно существуют мышкинская разумная любовь (к Долгорукой) и рогожинская чувственная лю­бовь (к Катерине Николаевне). Одну он любит как «ангела не­бесного», за страдания и «впалые щеки»к другую — как «царицу земную», за здоровую красоту. В Версилове идет борьба Мышки­на и Рогожина. С переменным успехом. Рогожинское иногда проявляется так сильно, что интеллектуально развитый Версилов, по примеру Рогожина, хватается за оружие. Но в последний момент

хочет убить себя. Это уже перевес свидригайловского, которое тоже есть в Версилове. Герой раздвоен, в нем идет борьба между низким и высоким.

Загадочность Версилова до конца в романе не раскрыта. Она сближает его с героем «Бесов» Ставрогиным. Оба эти образа крупные, монументальные. У героев очень много общего. Оба по­лучают пощечины и ведут себя при этом одинаково сдержанно. Брак с больной Лебядкиной напоминает несостоявшийся брак Версилова с больной Лидией Ахмаковой. Прием раскрытия обра­зов Ставрогина и Версилова одинаков: сначала стереотип зло­дея, затем его ослабление или даже разрушение. Разрушение простоты и утверждение загадочности героя.

Есть и различие. За Версиловым нет преступлений. Он разд­воен, но еще способен жить. Потому-то Достоевский и сохраняет ему жизнь, выделяя его из ряда Ставрогина и Свидригайлова. Последние перегорели, жить им уже нельзя. Мешает прошлое и настоящее. Версилову с его прошлым жить еще можно. Разбитые им иконы — символ разбития старой жизни. Но с какой стороною самого себя прощается Версилов — загадка. Версилов — это не­сфокусированная русская широкость.

В «Братьях Карамазовых» широкость русскую прежде всего представляет Митя. Тут уж, нет никакого фокуса. Хотя, конечно, доброе в герое побеждает, хорошего в герое много, но оно не сра­зу заметно.

Митя стремится к фокусу, произнося известные слова о широ­кости русского человека и необходимости его сузить. Но остаться при этом русским. Сузить не до европейской узости.

Достоевский показывает и суженных до начала европейского русских. Утерявших русскую широкость. Одного из них, Лужина, я уже называл. Но есть и другие. Вот стремится сузить себя до европейца герой «Идиота» Ганя Иволгин. Его портрет (глазами Мышкина): «Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слиш­ком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и види­мое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испы­тующ.

Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется, — почувствовалось как-то князю» [8, 21].

Уже здесь, в портрете, намечен французский вариант евро­пейца, отмеченный и в «Игроке». Далее это подтверждается. Га­ля хочет денег. Ему чужд немецкий путь. Ему надо все и сразу.

Рогожин говорит Гане: «Да покажи я тебе три целковых, вынь теперь из кармана, так ты на Васильевский за ними доползешь на карачках, — вот ты каков! Душа твоя такова. Я и теперь тебя за деньги приехал всего купить...» [8, 96].

Но рогожинское утверждение не соответствует действительно­сти. За три целковых Ганя не поползет. Мало. Рогожин принял его за «поляка» из «Игрока», а он «француз». Но вот ему дают возможность испытать французский вариант, бросают в горящий камин сто тысяч — лезь. Хотел лезть, но удержался. И тем под­твердил, что он не есть русский европеец, а только хотел стать им. Но удержался. На самом краю русской широкости. Не сузил себя.

А сколько их — сузивших себя русских! Мало сузивших по-немецки (Птицин и вначале Подросток), но много сузивших по-французски (Валковский, Анна Версилова, брат Рогожина, сре­завший с покрывала на гробе отца золотые кисти). Путь их су­жения — стремление к деньгам как к самоцели. Что, по Достоев­скому, чуждо истинно русскому человеку.