Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Европейцы всегда в пределах меры. Поступки русских безмер­ны. Один из немногих симпатичных европейцев в произведениях Достоевского, англичанин Астлей, справедливо говорит сгубив­шему себя на рулетке Алексею Ивановичу, тому, что предпочел киргизскую палатку: «... ваша жизнь кончена. Я вас не виню. На мой взгляд, все русские таковы или склонны быть таковыми. Ес­ли не рулетка, то другое, подобное ей. Исключения слишком редки» [5, 317].

Высказанное не означает, что Достоевский поэтизирует голь перекатную. Он не против уюта «и аиста на крыше». Но, с его точки зрения, человек выше «аиста». У человека должны быть чувство, доброта, сердце. Это прежде всего. Все остальное — по­том. И потому, противопоставляя чувство расчету, его герой гово­рит: «Ведь, право, неизвестно еще, что гаже: русское ли безобра­зие или немецкий способ накопления честным трудам?» [5, 225].

В отличие от героя, Достоевский имел определенное мнение — лучше трудом. Но не без доброты, которой он не увидел (как, впрочем, и широты) у западного человека.

Немцы копят, французы хотят отхватить сразу большой куш. Это — в «Игроке». Но особенно резко здесь характеризуются по­ляки. Суетятся, прислуживают, подлизываются, терпят любые унижения. И воруют по мелочам. Именуются они в романе не ина­че как «полячишки», «полячки». Впрочем, и французов там назы­вают не лучше: «французишки», «французики».

Итак, коренное отличие русских в «Игроке» — это широкость, алогичность, глубина чувств, естественность поведения, отсутствие заботы о форме, расточительство, отрицание уюта как самоцели, бескорыстие и безмерность.

Европейцы узки, логичны, без чувств, неестественны в поведе­нии, накопители, любители уюта, корыстны, ограничены, в рам­ках меры.

Европейцев можно понять умом. Русских — нет.

Все названное — общие черты собирательного русского чело­века, проявляющиеся в сравнении с человеком европейским. Но русские не все одинаковы в «Игроке», а тем более в России. По­этому в своих романах Достоевский исследует разных русских.

В «Преступлении и наказании» перед нами галерея русских: убийца Раскольников, проститутка Соня, пьяница Мармеладов, разумный Разумихин, тонкий психолог Порфирий Петрович, уби­тая жизнью Катерина Ивановна, убитые топором Алена Ива­новна и Лизавета Ивановна, загадочный Свидригайлов и весьма прозрачный Лужин. Все они русские. Примечательны два по­следних.

Лужин. Основное для него — капитал и «дело». На это на­правлены ум и чувства героя. Ум весьма изворотливый, чувства извращенные. Для достижения своих целей Лужин способен на клевету, демагогию, донос. Все у него по расчету, в том числе и его брак. Как говорит автор, «более всего на свете любил и це­нил он, добытые трудом и всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его» [6, 234]. Деньги добыты разными путями. Начальный капитал — путем немецким. Лужин узок и однолинеен. Это российский европеец.

Свидригайлов. Совершенно иной человек. Загадочен, а не од­нолинеен. Широк, а не узок. Амплитуда колебаний его свойств широка беспредельно. От доброты до чудовищных преступлений. Противоречивость этого человека отражена в его портрете: бе­локурые волосы, светлая борода, алые губы, голубые глаза; но юн — с неподвижным и тяжелым взглядом. И как сумма всего: лицо белое, румяное, моложавое, красивое, но неприятное. Лицо как маска. Что за маской? Возможно, насилие, убийство. Не ис­ключено, что и не одно. Об этом говорится в подготовительных материалах к роману [см.: 7, 162, 164]. И в тексте романа есть до­воды в пользу этого. Не случайны тяга героя к Раскольникову, подчеркивание общности с ним: «Между нами есть какая-то точ­ка общая, а?» [6, 219]. А мы знаем, что Раскольников — убийца. Свидригайлов, приехав в Петербург, останавливается в доме, в котором когда-то покончила жизнь самоубийством девочка, в на­силии над которой подозревают героя. Не есть ли это та же тяга к месту преступления, которая привела Раскольникова после пре­ступления на квартиру убитой им старухи? Свидригайлова посе­щают привидения жены и лакея, в убийстве которых он подозре­вается. Он видит во сне пятилетнюю девочку, которая на его гла­зах превращается в сладострастную женщину. Не каждому такое приснится. Ведь снится что-то навязчивое.

Известно, что в произведениях Достоевского сны всегда несут большую нагрузку. В романе, где одним из героев является Свид­ригайлов, о снах автор говорит прямо: «В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего пред­ставления бывают при этом до того вероятны и с такими тонки­ми, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноту картины подробностями, что их и не выдумать наяву это­му же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнят­ся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже воз­бужденный организм человека» [6, 45 — 46].

В свете этого высказывания совесть Свидригайлова не совсем чиста. Первый загадочный человек Достоевского, возможно, пре­ступник. На девяносто девять процентов он разгадан. Но не на сто. Один процент в его пользу. И судить героя в этом случае, хотя бы судом нравственным, трудно. Можно ошибиться. Ведь есть что-то говорящее и в пользу Свидригайлова.

Жизнь его в своем доме была нелегкой. Как он сам говорит, неизвестно еще, кто тут жертва, его жена или он сам. Свидригай­лов бескорыстен, не лишен чести, он может помочь человеку (хо­тя, конечно, на это был способен и убийца Раскольников). День­ги для героя никогда не были самоцелью. Ради чувственности он готов бросить их сколько угодно. Чувственен он до сладострас­тия. Но у него есть и воля. Этот сладострастник способен отпус­тить желаемую женщину, когда она уже у него в руках. Он спосо­бен глубоко любить. И жизнь имела для него смысл лишь до тех пор, пока была надежда на ответную любовь. Исчезла надежда — жизнь потеряла смысл. Он не сторонится направленного на него пистолета: «Вы мне чрезвычайно облегчите дело сами...» [6, 381]. Не облегчили. И он уходит из жизни сам. Самоубийство свиде­тельствует в его пользу. Лужины в таких ситуациях доброволь­но из жизни не уходят. Уходя, он не пишет о своих преступлениях, чего при наличии преступлений от него можно было бы ожидать, зная его характер.

Плох Свидригайлов или хорош — загадка. Но, в отличие от Лужина, он живой человек. Лужин же представляет из себя ка­кую-то счетно-решающую машину. Причем не бескорыстную. Не­даром в романе манерному языку Лужина противостоит глубокий весомый, естественный язык Свидригайлова. Это язык крупного незаурядного человека, совершенно не задумывающегося над тем чтобы казаться лучше, чем он есть. Свидригайлов — естественный русский человек, в отличие от европеизированного русского Лужина. Сам он говорит: «Русские люди вообще широкие люди, Ав­дотья Романовна, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому и беспорядочному...» [6, 378]. Мысль та же, что и у Алексея Ивановича в «Игроке».