Клиффорд Саймак - Игрушка судьбы: Фантастические романы

— Несколько лет назад, — кивнул Феодосий. — Вскоре после того, как он тут объявился. Я переоделся простым монахом и навестил его, стараясь изобразить обычное гостеприимство. Разыграл такого, знаете, тихого, скромного, но любопытного монашка. Я подумал, что с монахом он будет более откровенен, чем с кардиналом. Но я ровным счетом ничего не узнал. Ничего он мне не сказал. Человек он довольно симпатичный, но неразговорчивый, замкнутый. А теперь эти двое — мужчина и женщина. Скажите, преосвященный, зачем нам нужен врач-человек? Мы могли бы за сравнительно недолгий срок обучить кого-то из наших роботов лечить людей, и он был бы таким же знающим и умелым, как любой из докторов-людей. А может, и получше, поскольку у нас есть доступ к самым последним достижениям медицинской науки.

— Да, — вздохнул Роберте, — это я понимаю. Мы часто об этом беседовали. Периодически нам приходится искать врача для людей со стороны. Это весьма прискорбно. Нам не нужны посторонние. Старый доктор, который умер — это для людей, к сожалению, неизбежно, — был совсем, совсем неплох. Хотя, как вы, наверное, помните, поначалу мы в нем сомневались. А тот, кто заменил его, был просто невыносим. Люди в городке и в Ватикане, за исключением Слушателей, которых мы набираем не много, — все коренные жители, потомки тех, кто живет тут уже несколько столетий. Их нам бояться нечего. Они — почти одно целое с нами. А вот те, кто прибыл со стороны, представляют собой реальную опасность. Они не привыкли к нам, а мы — к ним.

— И все-таки, — покачал головой Феодосий, — даже наши люди, потомки тех, кто здесь живет уже несколько столетий, и те вряд ли согласятся лечиться у врача-робота. Это огорчает меня, преосвященный. Это указывает на глубокую социальную пропасть, которая до сих пор существует между людьми и роботами. Я так надеялся, что за столько лет эта пропасть исчезнет. Конечно, между роботами и людьми есть различия, но…

— Я склонен полагать, преосвященный друг мой, — сказал Роберте, — что подсознательно люди боятся нас, поскольку от нас, если можно так выразиться, до сих пор пахнет машинами. А спроси их об этом прямо, они конечно же начнут бить себя в грудь и утверждать, что ничего такого не думают, и сами будут верить, что говорят чистую правду, но это не так — я уверен. Что касается робота-врача, то, согласен, мы могли бы предложить им такого, но сомневаюсь, что это стоит делать. Здесь, на Харизме, мы могли бы обойтись с людьми по-разному. Могли бы, к примеру, завалить их предметами роскоши, но тогда им могло бы показаться, что мы преклоняемся перед ними, и они возгордились бы. Можно было сделать из них нечто вроде маленьких домашних зверушек — пристально следить за каждым их шагом, предупреждать все их желания, оберегать от любой опасности. Но этого нам делать не следует. Мы не имеем права оказывать на них какое бы то ни было давление. Мы должны позволить им идти своей дорогой и сохранять чувство собственного достоинства.

— В итоге мы столкнулись с дилеммой, — констатировал Феодосий. — Мы сражаемся сами с собой. Нам все время мешает то уважение, то безотчетное поклонение, которое мы испытываем перед людьми. Это ответ на их отношение к нам, и мы никак не можем от этого избавиться. Конечно, речь прежде всего о вас и обо мне, о таких, как мы. Мы созданы людьми. Мы стоим к ним слишком близко. Некоторые из роботов второго и третьего поколений могли бы избавиться от этого поклонения перед людьми. А мы пытаемся убаюкать себя, твердя, что мы нечто иное, чем продолжение рода человеческого. Да, нам хочется так думать — как можем мы думать иначе, если столько лет повторяем это наизусть? Но горькая, ужасная правда состоит в том, что мы — продукт, создание рук человеческих.

— Преосвященный, — мягко проговорил Роберте, — вы излишне строги к себе и ко всем нам. Мы, может быть, действительно, как вы выразились, продукты, но мы так упорно трудились последнее тысячелетие, и наши труды не пропали даром — смею утверждать, мы поднялись над уровнем продуктов! Да, наше отношение к людям не дает нам покоя до сих пор. Но если вы задумаетесь, то поймете, что муки наши беспричинны. В течение столетий мы искали универсальный принцип, который мог бы быть применен ко всем — не только к людям и роботам, но ко всякому разумному существу, хоть с проблеском сознания. Преосвященный, мы оплатили свой долг. Мы заработали право быть самими собой.

— Но почему же меня так беспокоят эти трое? Не возникло ли у меня то отношение, которое испытывает ребенок по отношению к строгому отцу? Придет, посмотрит на мои шалости и накажет…

— Все мы, преосвященный, не вы один, — сказал Роберте, — согнуты, придавлены комплексом неполноценности. Это, увы, наш крест, и приходится его нести. Дайте нам еще несколько тысячелетий, и мы избавимся от него.

— Как верно вы говорите, преосвященный, как верно… По трезвом размышлении я нахожу внутри себя столько вины, столько грехов — о, это невозможно выразить словами! Порой бывают времена, простите меня, преосвященный, когда мне приходится испытывать вину за то, что мы стали создавать его святейшество. Я говорю с самим собой и спрашиваю себя: не святотатство ли это? Ведь на самом деле — его святейшество всего-навсего один из нас, никакой не святой, а просто-напросто машина, еще один значительно усовершенствованный робот, кибернетическая тень, которой мы слепо поклоняемся…

— Ваше преосвященство! — в ужасе воскликнул Роберте. — Надеюсь, вы больше никому не высказали этих еретических мыслей? Как старый друг, я могу отпустить вам этот грех, но…

— Клянусь всем святым, я никогда никому не говорил об этом, — сказал Феодосий, — Только вам, старому товарищу. Я бы и сейчас не сказал, если бы не стечение обстоятельств. Видение рая, бывшее одной из наших Слушательниц…

— Да, очень плохо, — согласился Роберте, — На братию это подействовало гораздо сильнее, чем я ожидал. Я надеялся, что слух пройдет и о нем скоро позабудут. Слушательница Мэри, как я слышал, была на пороге смерти. Умерла бы — и всей этой глупости пришел бы конец. Но этот врач…

Глава 16

Мэри поправлялась. Температура снижалась, одышка почти исчезла. Взгляд ее становился все более осмысленным, и она уже узнавала тех, кто ухаживал за ней, могла сидеть в постели.

Те, кто знал Мэри раньше, не могли не заметить разительных перемен в ее поведении. Она стала карикатурно величественной — этакая престарелая, потрепанная гранд-дама. Ворчала на Теннисона, помыкала сестрами, игнорировала предписания.

— Это все из-за рая, я уверен, — высказал как-то предположение Экайер, — Она теперь считает, что стала лучше, выше других Слушателей. Конечно, она и была одной из лучших. Многие годы она добывала для нас ценнейшую информацию. Но такой важной ни она, ни кто другой еще не разыскивали никогда. И как это ни парадоксально, я опасаюсь, что эта находка поставит на ней крест как на Слушательнице. Быть хорошим Слушателем означает преданность делу, искренность и скромность. Сама задача Слушания достигается через глубокое смирение. Слушатель призван смирять себя, укрощать свою гордыню, должен стараться свести на нет собственное «я». Очень жаль, что клоны Мэри…