Роберт Силверберг - Замок лорда Валентина. Хроники Маджипура

— Отец? — окликнул его Динитак.

Под палящими лучами солнца парнишка здорово загорел, лицо его казалось совсем черным. И надменным.

— Отец, поезжай в Замок-Горы, пусть все увидят, что ты сделал.

Варджазид облизнул пересохшие губы.

— Я боюсь…

— Нечего бояться, наступает наше время.

Деккерет переводил взгляд с одного Варджазида на другого.

Старик внезапно оробел и как-то съежился, зато парень совершенно преобразился. Он чувствовал, что происходит историческое событие, перестановка могущественных сил, которые он едва понимал.

Варджазид сказал хрипло:

— А что будет со мной в Замке-Горы?

— Не знаю, — ответил Деккерет, — вполне возможно, что твою голову выставят на всеобщее обозрение на шпиле башни Властителя Симинэйва, а может быть, ты займешь место среди великих сил Маджипура. Случиться может все, что угодно, откуда мне знать? — он понимал, что ведет себя неосмотрительно, потому что ему была безразлична судьба Варджазида и он не испытывал ненависти к коротышке, а только какую-то порочную благодарность за то, что тот помог ему справиться с собой. — Все зависит от Венценосца. Но одно я знаю точно — ты едешь со мной со своей машиной. Все, разворачивай флотер!

— Но день еще не кончился, — сказал Варджазид, — еще слишком жарко.

— Ничего, выдержим. Едем, и побыстрее! Нужно успеть захватить в Толигае корабль. К тому же в городе есть женщина, с которой я хочу увидеться до отплытия.

12

Это произошло в юности того, кто стал впоследствии Властителем Деккеретом при Понтифексе Престимионе. И юный Динитак Варджазид стал первым повелителем Сувраэля и владыкой душ всех спящих Маджипура, именуемым отныне Королем Снов.

Художник и меняющий форму

Это входило в укоренившуюся привычку. Душа Хиссайна была открыта для всего, а Счетчик Душ был ключом к безграничному миру нового восприятия. Он, один из жителей Лабиринта, получал особое ощущение мира, пусть немного неясное и нереальное, вроде названий на картах. Только мрак и закрытость Лабиринта имели сущность, все прочее — туман. Но в то же время Хиссайн теперь побывал на всех континентах, пробовал необычную пищу, видел жуткие пейзажи, испытывал холод и жару, и через все это он пришел к более всестороннему пониманию сложного окружающего мира, что, как он подозревал, имели очень немногие. Он возвращался и возвращался к Счетчику Душ, но больше не подделывал пропуск: он настолько часто бывал в архивах, что все лишь приветствовали его кивками и без слов пропускали внутрь, где в его распоряжении были миллионы «вчера» Маджипура. Часто он задерживался здесь всего на несколько минут, пока определял, что не найдет сегодня ничего нового, чтобы двигаться дальше по дороге знаний. Иногда с утра он в быстрой последовательности вызывал и обрывал по восемь, десять, пятнадцать записей. Разумеется, он знал, что каждая душа таит в себе целый мир, но не каждый такой мир одинаково интересен. Так он искал и искал душу, способную открыть для него что-то новое, и делал иной раз неожиданные находки и открытия, например, о человеке, полюбившем Меняющего Форму.

Излишество изгнало художника Териона Нисмайла из хрустальных городов Замка-Горы в мрачные леса западного континента. Всю жизнь он прожил среди чудес Горы, путешествуя, согласно требованиям своей профессии, по пятидесяти городам, и каждые несколько лет менял роскошь одного города на чудеса другого. Он родился в Дэндилмире, и на первых его полотнах запечатлелись сцены Сверкающей Долины, буйные и страстные от вложенного в них пыла юности. Затем он прожил несколько лет в поразительном Кэнзилэйне, городе Говорящих Статуй, потом во внушающем благоговение Сти, от одного предместья которого до противоположного было не меньше трех дней пути, побывал в Халанксе, расположившемся почти у окраины замка, и пять лет провел в самом замке, где создавал картины о придворной жизни Венценосца Трэйма. Его полотна высоко ценились за холодную сдержанность, изящество и совершенство форм, отражающих высшую степень совершенства пятидесяти городов. Но тем не менее, красота этих мест со временем перестала трогать душу и чувства художника, и когда Нисмайлу стукнуло сорок лет, он начал сравнивать совершенство с застоем, и не мог глядеть на свои самые знаменитые работы. Душа требовала непредсказуемости, преобразования.

Высшей критической точки, наибольшей глубины кризиса он достиг в садах Толингарского барьера, удивительном парке, раскинувшемся между Дэндилмиром и Стипулом. Венценосец заказал ему набор картин о садах, чтобы украсить беседку из ползучих растений, встроенную у края Замка. И Нисмайл услужливо проделал далекое путешествие вниз по склонам колоссальной Горы, прошел миль сорок по парку, выбирая подходящее место для работы, и установил мольберт на Казкаском мысе, где горизонтальная линия тянулась вдаль гигантскими зелеными, симметрично пульсирующими завитками. Он бывал здесь еще мальчишкой. На всем Маджипуре нельзя было найти места более безмятежного и опрятного. Толингарские сады составляли растения, росшие в удивительной чистоте и опрятности, руки садовников не касались их, чтобы постричь кусты и ветви, они сами росли в грациозной симметрии, регулируя промежутки между собой и подавляя всю близлежащую траву. Когда они роняли листья или считали необходимым избавиться от засохшей ветви, внутренние ферменты быстро разлагали сбрасываемый материал, превращая его в полезный компост. Этот сад основал Властитель Ховидбов более ста лет назад. Его преемники — Кэнэтэ и Властитель Сирран продолжили и расширили программу генетически управляемых преобразований, и уже в царстве Властителя Трэйма задумка была завершена — так окружающее, казалось, застыло в навечно прекрасном. Это было само совершенство, которое и решил запечатлеть Нисмайл.

Он стоял перед пустым холстом, глубоко и спокойно втягивая легкими воздух, как всегда, когда готовился войти в транс. А потом в одно мгновение дух его, отрешившись от грозящего сознания, впитал в себя тот единый миг уникальности видимой сцены психофизическим восприятием. Он обвел взглядом нежные холмы в зарослях кустарника с изящными иглами листвы, и волна бунтарской ярости захватила его. Он затрепетал, пошатнулся и чуть не упал. Этот замерший пейзаж, это место, чистое и прекрасное, этот непогрешимый и бесподобный сад — все это не нуждалось в нем. Все это само по себе было неизменным, как картина, так же безупречно застыв в своем невидимом ритме до конца времен. Как страшно! И как ненавистно! Нисмайл пошатнулся, прижав ладони к вискам. Он услышал тихий удивленный шепот сопровождающих, и когда открыл глаза, то увидел, что все в ужасе смотрят на почерневший, покрывшийся пузырями холст.