Юрий Иваниченко - В краю родном, в земле чужой

Конечно, каждый день она проходит сквозь тысячу взглядов, конечно, в ее блядской студии катятся бесконечные разговоры, в том числе и с такими умниками! - не ему, менту, чета, кто-то бывал дома, угощался, наверняка, изведали ее ласки до и - возможно после замужества, но вот все вместе принадлежало только ему, Рубану, и пусть только кто рискнет отнять...

Сашка не прикидывал, как именно прибьет он соперника: не представлял лица, а бой с тенью хорош для спортзала. И вообще, с фантазией у Сашки перебора не получилось. Сашка не ревновал - с собачьей милицейской жизнью только попробуй задумайся, что там может отчебучить красавица, когда у тебя безотлучное ночное дежурство! Бывает, - сослуживцы плакались, - даже дети не помеха, если уж жена ссучится; а у них с Танькой и детей не получалось.

Это была еще одна мысль, которую следовало немедленно изгонять; Рубан, покрутив стриженой головой, нацелился пройти в казарму, устроить себе и ребятам нагрузочку минут на шестьдесят - чтобы спалось без сновидений; уже и берет прицепил - и тут зажужжал зуммер внутреннего вызова, и с поста у ворот доложили, что майора просит на выход жена.

Майор почесался - Татьяна знала телефон, а вот адресом этой базы спецназа вроде никогда не интересовалась, и почему приехала, а не позвонила? На всякий случай заперев оружие в шкаф, Рубан пошел к воротам.

И в самом деле - Таня!

Как всегда, радостное умиление тронуло душу. Высокая, празднично-красивая, с копной умело рассыпанных по плечам светлокаштановых волос... Краем глаза Рубан увидел, как пялится на Таню дежурный, шагнул вперед, за ворота, к ней и тогда только заметил, что лицо у Танк напряженное, а в глазах беспокойство, даже тревога.

- Что случилось? - спросил Рубан, лихорадочно перебирая варианты.

- Тише, - попросила Таня и натянуто улыбнулась, - ты можешь отлучиться? На полчаса.

- Могу, - кивнул Рубан, чувствуя, как тяжелеют плечи, - но что произошло?

- Потом, - сказала Таня и кивнула на ворота, - предупреди своих.

Рубан еще раз удивился - что же такое? - но повернулся к дежурному, бросил: буду через сорок минут, семейные дела, - и подошел к жене, пытаясь заглянуть в глаза. Но Таня ушла от прямого взгляда, подхватила его под руку, молча провела до угла и там только, наедине, поднялась на цыпочки, ткнулась несколько раз сухими, горячими губами в щеку и шею и попросила напряженным голосом:

- Наверное, это очень важно... По телефону о таких вещах не говорят. С тобою хочет срочно встретиться Вадим. Он здесь, рядом. Только никто не должен знать...

"Зашевелилась братва", - удовлетворенно мелькнуло у Рубана.

А Таня продолжала, почему-то по-прежнему шепотом и напряженно заглядывая в глаза, с тревогой, чуть ли не безнадежностью и с еще каким-то оттенком, которого Сашка не мог никак вычислить. Не мог, но все происходящее было уже настолько необычно и неожиданно, что Рубан внутренне подобрался и слышал даже больше, чем говорила Таня.

- Я никогда не вмешивалась в твои дела, но сейчас прошу: выслушай и поверь Вадиму. Я слишком хорошо его знаю, чтобы...

Дальше Рубан какое-то время ничего не слышал. Случайный, непроизвольно-двусмысленный оборот, сорвавшийся у Тани, будто ударил по спусковому крючку тайного внутреннего оружия, - вспышка! - и Тень обрела лицо!

Все мгновенно выстроилось и обрело взаимосвязь: каждый взгляд, каждый оборванный при его приближении телефонный звонок, каждый "сигнал" сослуживцев и приятелей, видевших Таню с Вадимом, неожиданный интерес ее к истории и политике, и совсем внезапные Танины слова о ребенке, когда как раз, когда по служебному замоту и близости-то никакой у них не было - все! все! все!

А внешне Рубан слушал и кивал, и только побелевшие костяшки пудовых кулаков и диковатый взгляд карих глаз могли что-то подсказать, будь Таня повнимательнее.

Но Таня напряженно думала о чем-то своем и говорила, как машина, видимо, заранее заученные слова. А выговорив все, что считала необходимым, вновь вцепилась в рукав камуфлы и потащила Рубана через подъезд, во внутренний дворик, где дожидался, досаживая очередную сигарету, Вадим.

Сашка проигнорировал - не демонстративно, правда, а вроде и в самом деле не заметив, протянутую руку (если бы дотронулся - ударил бы сразу, без единого слова) и, пока Вадим начал разливаться знакомыми словами о демократическом процессе, конституционном порядке и интересах народа, сторожко осмотрелся.

Двор - колодец. Три этажа - три окна кухонь. Никого. Поперек двора - ларек стеклопункта. Выходной, пусто. Вход с параллельной улицы. Не просматриваемся. Вадима, конечно, все равно кто-то видел, два окурка уже на земле.

Возможно, и Таню. Хуже. Его же самого - вряд ли. А если и видели мельком не запомнят. Форма сглаживает. Если все быстро и без шума - до завтра не вычислят. А завтра, возможно, будет не до прибитого депутата. Совсем не до этого. Сейчас, резко - левой в печень, и на полуобороте - ребром ладони перебить шейные позвонки. А Таня...

Рубан чуть повернул голову и взглянул на жену. Глаза расширены... Прикушенная губа... Рука у горла, будто воздуха не хватает...

А рыхловатый, лысеющий со лба интеллигент все говорил о гражданском и человеческом долге, о разуме и совести, об исторической ответственности...

Рубан, чувствуя, как легкая испарина - последний предвестник боя, проступает на лбу, повернулся к Тане - быть может, в последний раз увидеть ее так, всю, рядом, ведь неизбежное и близкое наверняка, увы, разлучит их навеки и прочел, прочел, что там, в немигающих, застывших, расширенных, отчаянных зеленых глазах.

Таня знает! И знала пятнадцать минут назад, когда встретила его у ворот!

Э, нет, не жалость к беспомощным перед его силой и яростью остановила Рубана, и даже не любовь, всю силу и боль которой еще только предстоит ему прочувствовать: нет. Изумление.

Ну ладно Вадим, беспечный дурак, как вся эта свободная интеллигенция, но Таня! Таня! Она-то знает Рубана, и знала заранее, что вычислит он все, едва свяжет мысленно их двоих, уловит звериным своим нюхом - и сорвется так, что не будет спасения и возврата.

Знала - и пришла?

Рубан медленно покачал головой с чуть скошенным гладким лбом; еще подождал - и не ударил, только сказал глухо:

- Ничего у вас не выйдет. Я не предам и чести не уроню. И постарайся завтра, после восьми, мне на глаза не попадаться.

По-строевому повернулся, только что каблуками не прищелкнул, нырнул в подъезд и, не останавливаясь, пошел на базу.

Сержант у ворот попытался что-то вякнуть насчет так быстро и такая женщина; Рубан выматерил пацана люто - чтоб в бабские дела не совался.

Еще кому-то накрутил хвоста по дороге в тренажерный зал. А там, даже не сбросив камуфлу, прилепился к груше и колошматил ее так, что на шум сбежалась половина отряда.