Юрий Иваниченко - В краю родном, в земле чужой

- Ангард! By пре? Алле? - гнусаво выкрикнул секундант.

Рубан пошел вперед, чуть поводя кончиком сабли.

Уже по тому, как держался Болеслав, как поигрывала дымчатая полоска стали в его руке, как пружинисто и свободно двигались ноги по утоптанному снегу, как спокойно и сосредоточенно смотрели светлые глаза на холеном шляхетном лице, ясно было: боец.

Три быстрых, на полувыпадах, удара в третью, пятую и седьмую позиции (правый, голова и левый бок), Болеслав играючи парировал удары и из седьмой, резко вывернув кисть, хлестнул в шестерку, к левому плечу, но не удивился, когда Рубан перехватил удар и двумя полушагами разорвал дистанцию.

Всего-то две секунды свиста и лязга металла; но секунданты подобрались почувствовали, что легкого, малокровного боя не будет.

Скрип снега и дыхание; как ни прислушивайся, не уловить, что Рубан, сторожко обходя пританцовывающего противника, шепчет не то молитву, не то заклинание. И удивились бы все свидетели и участник дуэли, что молит Рубан прощения у Марии своей, у той самой, что нанесла ему самую страшную, незаживающую и, может быть, смертельную рану.

Но Дмитрий Алексеевич действительно молил у нее прощения. За то, что не смог терпеть больше - и решил умереть. Погибнуть в бою, самым достойным, а значит, самым желанным для себя исходом.

И за эту гордую слабость молил прощения, за то, что унесет она, неизбежно, в сердце своем чувство вины - до самого смертного часа. И это станет ярче, сильнее воспоминаний о его поздней любви, о его канувших в ничто ласках.

Рубан подался вперед, уловив миг, когда Болеслав чуть оскользнулся и, удерживая равновесие, полураскрылся; казацкая сабля описала свистящий сектор, долженствующий оборваться на красивой голове, но в самый последний миг перед соприкосновением со стремительно взметывающейся в пятую защиту саблей Болеслава скользнула влево, в троечку, под локоть.

Рубан бил стремительно и точно, этот простой финт был отработан до предельного автоматизма годами тренировок и боев - и стоил жизни не одному десятку противников.

Но самые отточенные движения угасают с годами. Вывернув кисть, в высокой восьмерке поляк закрылся, остановил казацкий клинок, едва тот рассек шелковую сорочку и кожу на пятом ребре - и тут же, без малейшей паузы, бросил руку и острие вперед - ткнуть Рубановское плечо или, если клинок попадет под круг-четыре, располосовать наискось грудь противника.

Но там, где только что было плечо, оказалась пустота - Рубан отклонился, а досыл клинка вдогон корпуса уткнулся в простую защиту; в какой-то миг Болеслав понял, что сейчас должна пройти прямая, опасная контратака и, и надо! - прикрыться! - и легкий дуэльный клинок выписал сияющие эллипсы глухой защиты. Но Рубан, не контратакуя, разорвал дистанцию, сделав даже лишнее па.

Вот теперь все правильно. Шелковая сорочка окрасилась кровью. Быть может, удастся еще достать левую руку - гусар чуть не дотягивает кварту, полагаясь, видимо, на разницу в росте. И тогда ротмистр забудет о намерении просто поцарапать папашу, отбить охоту задираться и все же дать возможность соблюсти приличия. Тогда пойдет в атаку, настоящую атаку, с полной выкладкой - понял уже, что не с захолустным стариком дело имеет, а с настоящим рубакой - и пройдет удар. Смертельный и почти безболезненный.

Рубан - выберет, пропустит, примет.

И - навсегда у Саши и Сонечки останется память об отце, погибшем в благородном бою за честь семьи. И милость Кобцевича, сколь щедра она ни будет, не встретит ни слова осуждения. А Мари - для нее будет душевная мука, но и окончание ложной жизни. Должна понять, что смерть - лучшее, что может еще Дмитрий Алексеевич ей подарить. Разве не понял он давно, два года назад, впервые - или окончательно? - признав в кареглазом умничке Саше полное подобие крестному отцу его, их сиятельству молодому графу, не понял, что, подводя Мари к алтарю, собственной рукой Рубан завязал узел, который можно только разрубить?

Но тогда не хватило ни сил, ни решимости. Отодвинул шаг. Наверное, не исчерпалась еще в душе та смутная вера в чудесность и особость своей судьбы, которая определяет подвиги и безрассудства жизни.

Гусар, с горящими злыми глазами на побелевшем кукольном лице, коротко посвистывал саблей, подбираясь в смертельном танце на дистанцию атаки. Рубан не слушал, но легко мог угадать ругань, слетающую с четко прорисованных губ. Теперь дуэль примет новый оборот. Гусар уже не думает, шляхетно ли драться со стариком и что скажет полковник Теняшев по поводу боя со спасителем его друга. Кровь смывается только кровью.

Болеслав легким, словно танцорским шагом подобрал дистанцию и начал атаку.

Четырежды его сабля, с финтом на полувзмахе, летела на казака - и четырежды Рубан отражал удары, но неуспевал поддерживать дистанцию, и на пятом - клинки скрестились и застыли в оппозиции, а ротмистр еще и подался вперед, совсем скрадывая расстояние.

Перекрещенные клинки дрожали и скрежетали перед самым лицом Дмитрия Алексеевича. Гусар сильнее, заметно сильнее, еще несколько секунд удастся продержаться, а затем лезвие польской сабли приблизится, резанет по бровям - и можно разрывать дистанцию. Или секунданты остановят бой, или, пассировав темп, Болеслав одним ударом - и не смертельным! - свалит на снег ослепленного собственной кровью казака.

Рубан поднял глаза - глаза человека, взыскующего смерти, но не бесчестия и встретился со злым и презрительным взглядом Кодебского, взглядом гордеца и дуэлянта, который высчитал каскад победной атаки на шесть темпов и теперь завершает шляхетное дело.

Рубан встретился глазами со своей болью, мукой своею - и вдруг в страшном внутреннем ударе понял, охватил мгновенно и ясно, будто раскрыли ему завесу пространства, что умирать у него нет никакого права сейчас, что приведен на дуэль за одним только - убить этого красивого мальчишку, похожего на любимого и ненавистного Александра Кобцевича, убить именно сейчас, потому что со второго захода вновь уже начал завязываться таинственный и страшный узел, который погубит Мари, детей, а может, нечто, недоступное пониманию. Понял, что сегодня же, проучив, но благородно помиловав старика, гусар протянет руку Мари - и скоро, очень скоро погубит окончательно ее бессмертную душу и доброе имя. И ад будет ликовать, и не будет ни прощения, ни покоя Рубановской душе!

С проворством, казалось, навсегда уже утраченным с годами, казак чуть отклонился, чуть присел, молниеносно подал саблю вправо, чуть за голову - все в слитном движении, - и на полуобороте резко и сильно врезал левым локтем гусару в печень. Удар короткий, почти незаметный со стороны - но ловушка оппозиции ослабла, и в один отскок Дмитрий Алексеевич восстановил дистанцию.