Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
Снег, снег, ледяные порывы снежной мутной крупы.
На другой стороне улицы едва-едва сквозь эту мутную метель просвечивал стеклянный колпак полицейской будки. Совсем близко, но деталей не разглядишь. Мэр говорил всякие неловкие глупости, целовал прелестные ручки Мерцановой. Асфальтовые глаза, мелированные волосы. Снег постепенно начал редеть, стихать, мельчиться, и вот полностью высветилась полицейская будка. Зимнее звездное небо накрыло Томск, как чудесная полусфера, а внизу мерцало прозрачное, совсем не заиндевевшее (так промерзло) стекло, и полицейские, будто мухи, в него вплавленные. Жизнь, однажды возникшая на планете, привела к такому вот чудесному феномену: в стеклянной будке полицейские держались за животы, слушая человека, которого они же сами железной цепью приковали к кольцу, вкрученному в деревянный пол будки.
Выгоню! – решил Режиссер.
Но для начала позвонил администратору:
«Возьми бутылку, пойди в полицию и выкупи нашего дурака. Дай поспать, пусть почистит зубы, но до спектакля не давай ему ни умыться, ни причесаться, пусть наконец Джульетта увидит своего избранника таким, каким он и был». И удовлетворенно наконец усмехнулся: какая ты личность, если не катался в трусах на тележке для навоза?
Ее сиянье факелы затмило,
она, подобно яркому бериллу
в ушах арапки, чересчур светла
для мира безобразия и зла…
Полицейские под стеклянным колпаком счастливо смеялись.
Они не верили, что тип, гремящий цепью под их стеклянным колпаком, – артист.
Как голубя среди вороньей стаи,
ее в толпе я сразу отличаю.
Я к ней пробьюсь и посмотрю в упор,
любил ли я хоть раз до этих пор?..
20
147…
114…
21
Салтыков вышел на террасу.
Вдали курились костры онкилонских стойбищ.
Эти девственниками не умрут, непонятно подумал он, разглядывая дымки.
В небольшой пристройке чуть южнее гостиницы размещался, как было указано на вывеске: «Офис классических сюжетов».
Салтыков неприязненно усмехнулся. Рыться в чужом добре, потом носить перелицованный костюм, пусть даже он принадлежал гению, – ему это претило. Все, наверное, собрано в этом «офисе» – от записок неистового попа Аввакума до тихой лирики «Дамы с собачкой». И так далее, так далее, пласт за пластом, до скончания двадцатого века. Так сказать, благодать из жизни бронтозавров и лунатиков. «Дело Артамоновых»? Так никто же этого не читает. Романы Сенковского? Вы что, на них уже пыль спрессовалась. Но вот является гениальный режиссер (Овсянников), и «Дело Артамоновых» вдруг расцветает, и романы Сенковского наполняются узнаваемыми лицами. Наверное, литература прошлого действительно должна быть четко оконтурена (критиками) как любое естественное месторождение. Ну, выберут все, что лежит близко к поверхности, ничего страшного – можно закачивать воду под давлением, разрывая земные (литературные) пласты, радуя онкилонов и выпестышей яркими суррогатами. Да что далеко ходить, вот даже он, Салтыков, принципиальный сторонник Закона о защите прошлого, участвует в создании некоей «Истории России в художественно-исторических образах», в которой Лев Николаевич Толстой, оказывается, представлен только «Севастопольскими рассказами». По высшему счету, и этого, конечно, немало. И незаконченный роман о декабристах тоже привлечет внимание онкилонов. Для кого, в конце концов, творили классики?
Как бы в ответ на его мысли со стороны стойбища донеслись рев и свист.
Не ворчи, сказал себе Салтыков. Для того и создана ЗК-5, АлтЦИК – чудесная Зона культуры, зона духовной свободы. Мы же только-только начинаем становиться людьми, укорил он себя, а ты уже отчаиваешься.
Он погремел жетонами в кармане, на всё хватит.
Авторское право отменено, все писатели – братья и сестры.
АлтЦИК выплачивает каждому по расчету правления – белыми, красными, голубыми жетонами. Пользоваться ими можно только в Зонах культуры, так что нет соблазнов – перебираться в столицы, прибавлять имущество и влияние. Жизнь по жетонам – по-настоящему свободная жизнь. Никто в Зонах культуры не укажет тебе, на что и как ты их можешь тратить.
«Камлать будем?»
Салтыков обернулся.
Местный шаман смотрел на него тихо, без улыбки.
Скулы сильные, но в глазах будто дождик сеял и сеял – некая неуверенность.
«Вижу, жетоны есть у тебя, да? Много жетонов, тоже вижу. – Шаман незаметно сунул в руку Салтыкову твердую визитную карточку и все так же тихо добавил: – В любое время…»
22
От «офиса» вниз шла тропинка – к пустой беседке, оплетенной вьюнком.
Еще ниже звенела вода, плыли низкие облака. Левый берег в сосняке круто возвышался над рекой, а уже в полуверсте южнее начинались бревенчатые домики небольшого села, видны были коровы, выщипывающие каменистый лужок. Во всем чувствовался объявленный на всю страну год Тургенева.
Так подумал Салтыков.
Да, Тургенев, так подумал.
Не просто писатель, определяющий величие того или иного отрезка времени, но фигура, признанная всеми и на все времена. Даже большевиками.
Хотя что знаем мы о том, как делается история?
Вот убрал Овсянников Льва Толстого из истории литературы, и – никакой пока катастрофы. Дело ведь не в содержании хрестоматий, хотя, конечно, акценты смещаются. Никакого больше Платона Каратаева, раздумчивого солдата русского Апшеронского полка; никакой Катюши Масловой, жившей при матери-скотнице полугорничной-полувоспитанницей, наконец, никакой Анны Аркадьевны, зачем ей бросаться под паровоз? Из паровозного отработанного белого пара пусть поднимается под небо гигантская фигура нигилиста Базарова. Тургенев не признавал никаких авторитетов, не обращал внимания на правила приличия, он бы и в Зонах культуры себя нашел, к нему бы прислушались. Обязательно бы прислушались. Вот пришел бы, скажем, в семнадцатом году к власти Керенский, ну сменил бы его Ленин, а Ленина – Колчак или Деникин, все равно писали бы о Тургеневе, помнили его вклад в дело освобождения русских крестьян. И на личность просто так ничего не свалишь, люди есть люди. Тургенев дочери Белинского обещал дружески подарить деревеньку с сотнею крепостных. «Как? – ужаснулся Белинский. – Деревеньку? С людьми? С человеческими душами?» Тургенев учтиво уточнил: «С крепостными». Вот какая лежала бы сегодня Россия – с Украиной, Финляндией, Средней Азией – обширная, тихая, дымы над трубами и клинья в Европу – остерегись. Хотя как знать? Все мешается. Пришел бы к власти Чернов, лидер самой «пишущей» партии, или Мартов, что строили бы они? Социализм с человеческим лицом? Возможно. Но Тургенев был бы уместен и при кадете Милюкове, и при конституционных монархистах Маркова-второго…
Низкие облака плыли на север.
Огромные, долгие, неуловимо зыбкие.
Невесомой тенью покрывали гигантские пространства.
Ни
