Воспоминания о настоящем - Игорь Рыжков
Но, это почему-то не работало. Я понял, что он взял его специально для того, чтобы я отсек ему голову. На этой мысли, я вообще перестал, что-либо понимать.
В голове полыхало только одно — я убил ребенка. Да, я опытнее и старше его на жизни и столетия. Я мог бы ранить его, но он не захотел бесчестия.
Имел ли он право сам решать, что для него бесчестно? Боевые раны ни в одном пределе не считались бесчестием. Я заскрежетал зубами. Я вдруг понял, что он решил сделать то же самое, что делаю я. Пытаюсь сделать это все свои жизни, и делаю сейчас.
о сказала, что война будет последней для Терры. Пройдут тысячи лет, и все начнется снова. В грудь постепенно стало протекать ледяное спокойствие и ощущение того, что он сделал все правильно и сделал все что смог. Война идет, шла, и будет идти не на поле битвы, а именно внутри каждого кто еще живет и дышит воздухом Терры. На последнем шаге своей тропы прозревает каждый и мироздание не делает исключений.
— Мир тебе, где бы ты ни был, мальчик, я запомню твои следы. — Я произнес это вслух, и это не было оправданием. Это было признанием его равным себе.
Может быть, в других жизнях и мирах мы бы отчаянно ругались за бутылкой его сакэ о том, кто красивее. Девы его предела или моего. И даже с удовольствием набили друг другу физиономии, если бы никто не уступил.
И после этого снова бы выпили еще одну тыкву. И не одну. А потом, распевая песни, каждый на своем языке признались друг другу в том, что девы — это девы, их разум нашему недоступен, и что их красота в наших глазах, а не в том у кого длиннее волосы или больше грудь.
Мы бы нашли правду. Одну на двоих. Но как ее найти для всех?
Это был еще тот вопрос, и, наверное, я все-таки сварю свои мозги, в отчаянных попытках решить эту проблему.
Вы бессмертны?
(Реприза из повести «Следы на песке»)
Стило привычно заскользило по шершавой бараньей коже, выстраивая ряды латников с каплевидными щитами. Плотно сбитые лавы тяжелых всадников в остроконечных шлемах. Широкое поле и шеренги тех, кто снова пришел на земли Хартленда.
Правда Хартленда родилась на этом поле. Здесь были сказаны самые важные слова и сделано самое важное. Здесь с груди великого воина мне нужно было взять с собой лик учителя в терновом венце и золотым сиянием вокруг головы вместо боевого шлема.
Снега вокруг меня, высокие безмолвные мертвенно прекрасные скалы разлились желтым бесконечным ковыльным полем. Подул прохладный осенний ветер. Я услышал храп коней и тонкий звон стали в кольчугах и мечах.
Получилось. Мне оставалось добавить в углу пару языков пламени для, того, чтобы я смог вернуться обратно, и как только я дорисовал последнюю искру — серое тяжкое небо накрыло меня с головой. Я встал на пошатывающихся ногах за крупами лошадей первой лавы тяжелых всадников, и глубоко вдохнул влажную изморозь поздней осени.
Ни мои доспехи, ни мое оружие не годились для ратного боя. Не смотря на то, что я был мечником, мой клинок был слишком короток для того, чтобы биться пешим или конным. Тем более, мне не нужно было побеждать в этой битве. Это была битва Хартланда. У меня была своя.
Я встряхнул плечами, проверяя — хорошо ли лежит на плечах панцирь. Расслоил свой клинок на два сияющих жадных лезвия и сделал несколько взмахов. Я давно не бился двумя мечами, очень давно. Нужно было дать телу вспомнить — как это делается.
В расчетах мечников я был не строевым воином. Я был «лыкарем». Я не носил щита, потому, что бился в толпе в одиночку, и он больше мешал, чем помогал. Я бился, как правило, сразу с двумя или тремя противниками, хотя, если научился биться с тремя — дальше количество уже не имело значения.
Нужно было просто не упасть, поэтому самой страшной раной, которую мне могли нанести — это были раны в ноги.
Если я бился в сече, то в мои задачи входило уничтожение «оральщиков». Мои навыки были слишком ценными для того чтобы тратить их на пехоту или всадников.
Для этого были «копейщики» и «рубщики».
Оральщики поднимали в атаку тех, кто струсил, побежал, или потерялся в горячке сечи. Оральщики не шли в первых шеренгах, поэтому, мне всегда приходилось пробиваться через щиты мечи и копья для того, чтобы добраться до того, кто поднимал их в бой снова.
Тяжело ранив оральщика или убив его, я выводил из строя сразу трех — пятерых воинов противника.
Не понимая своих целей и задач, они теряли свою боевую значимость. Останавливались и почти всегда бежали к бунчукам — конским хвостам, поднятым на высокие пики для того, чтобы их было видно издалека.
Потерявшие оральщика, ломали строй, рассеивали шеренги, создавали хаос и неразбериху. Теряя боевой дух, они часто тащили за собой к бунчукам еще нескольких, а то и десятки тех, кто считал, что битва уже проиграна.
Самое мощное оружие в сече — это страх и паника. Я и был тем, кого учили создавать эту панику и страх.
Но, для лыкаря самым важным качеством и навыком была не сила натиск или воля. Лыкарей учили «спать» в сече. Ни думать, ни анализировать, ни строить тактику боя мозг в таком режиме был не в состоянии. Он просто не успевал этого делать. Нужно было уснуть, рассеять взгляд для того, чтобы видеть не того кто перед тобой, а сразу всех. Каждую искру клинка, каждый наконечник копья, каждый взгляд, каждую каплю страха или ярости. Тело нужно было «отпустить», и сделать бой иллюзорным. Ненастоящим. Для того, чтобы оно отрабатывало приемы атаки и защиты само. Мгновенно. Без колебаний и размышлений. На звук. На крик. На шум или шелест травы. Нужно было уметь скользить сквозь клинки, и наконечники, пробираясь как змея все ближе и ближе к оральщику, и заставить его замолчать. Для мечника с его моралью воина это часто было невозможным.
Нужно было уходить в ментальность зверя и для того, чтобы «взять» все
