Воспоминания о настоящем - Игорь Рыжков

— Я хочу попросить тебя об одолжении, солдат! — Офицер плавно вытащил свой меч из ножен. Перекинул перевязь через голову и отбросил полированную в чернь деревяшку в сторону. Это означало, что он готовится к смерти.

— Черт бы вас всех побрал! Что же вам не умирается на своей земле?! — Я разозлился, хотя для боя это было опасно. Любые эмоции в поединке губительны. Нельзя сострадать, любить, ненавидеть, щадить. Стоит поединку коснуться твоего сердца, и ты уже проиграл. Пока ты решаешь моральную задачу, тебя успеют настругать тонкими ломтиками и подать с хорошо прожаренными овощами на обед. Я глубоко вздохнул и опустил клинок, все-таки направив его в грудь офицера. Это означало, что я готов выслушать его и не более.

— Аната га катсу тсута баай! Ши но тоу кириотосу! — Отруби мне голову, если победишь. — Вот так-так. Теперь я стал еще и его ближайшим другом. При тяжелом ранении, отрубить голову позволялось только ближайшему соратнику. Я покрутил шеей, вполне крепко державшую мою голову на уставших плечах. Вот уж нет. Мечник без головы — это позор и бесчестие. В Хартланде головы рубят казнокрадам и разбойникам, и не мечом, а топором для разделки свиней. Я об этом просить не стану. Никогда и ни у кого. Я пристально посмотрел ему в глаза. Он устал жить. Я увидел это. Его правда оказалась слабее правды Хартленда, и он уже сдался.

— Маа! — Хорошо — Пусть умрет с честью. Со своей честью, если он так решил. Кроме всего прочего он не мастер будо, если выбросил ножны. Мастера этого стиля успевают изрубить тебя на куски, и снова вернуть меч в ножны пока ты только соображаешь — собирается ли он атаковать. Хотя, вряд ли бы они пошли в действующую армию. Их мастерство давно стало искусством и редко применялось в реальном бою. Мне везло. Пока везло.

Он поднял свой меч над головой и выставил правую ногу вперед. У меня округлились глаза. — Он, что? Дурак? — Он дрался как средневековый самурай, затянутый в жесткие кожаные доспехи. Я не знаю, кто и чему его учил, но его удар сверху остановит мой панцирь, даже, если пробьет его. Мундир с золотыми пуговицами доспехами вовсе не был. Он об этом забыл? Я опустил меч, на ладонь ниже, провоцируя его на атаку, и вдруг увидел в его глазах слезы. Он сдавался. Он хотел погибнуть в бою, как предписывал его кодекс. Я сжал зубы, едва сдерживая гнев. Мне стало стыдно за него. Стыдно до зубовного скрежета.

— Поэтому, вы будете умирать на нашей земле всегда! Вы не умеете побеждать! — Я даже не знаю — выкрикнул я это и подумал. Он вяло опустил свой меч, пытаясь рассечь мне шею справа. Я легко отбил его атаку. Сделал приставной шаг вперед, и расчетливо крутнувшись на левой пятке отсек ему голову. Его тело обмякло и выпустило из рук меч. Встало передо мной на колени и упало ничком. Голова покатилась в сторону как набитый овечьей шерстью мяч. Я подошел ближе и рассмотрел на его упокоенном лице сквозь грязь и кровь черты совсем молодого человека. Юношу, которого бросили в бой командиры.

— Да, кто же вы? — Билось в голове — Зачем?! Ради чего?! — В последний миг своей жизни, на последнем шаге своей тропы этот мальчик, что-то понял, и был достоин почестей.

Я открыл клапан кармана его кителя. Вытащил две монеты с квадратным отверстием посередине. Взял голову с робкой улыбкой на лице, и приложил ее к телу. Положил монеты на глаза.

— Ты пал с честью, и Диана придет за тобой. — У меня не было времени хоронить его по обычаям Хартленда. Я не знал — похоронят ли его свои. По-моему воины красного солнца не предавали земле павших. Они сжигали их тела и рассеивали прах над водой.

Я искал Железного Всадника на этом изрытом воронками поле, забитом как селедками в косяке сожженными остовами танков, на гусеницах которых висели, чьи-то внутренности. Я не мог отсюда уйти в тени для того, чтобы найти его по течению ручья своей крови. Именно здесь он в очередной раз мог остановиться и не найти свое русло уже никогда. Я помнил обеты, данные ему, перед тем как его сухое тело унесла на серую пустошь Диана, и должен был их исполнить. Что-то именно на этом изломе старых троп пусть и чужих было утеряно, и мне нужно было это найти.

Меня не касалась эта битва. Но, робкая почти счастливая улыбка на лице этого мальчика с мечом все-таки пробила доспехи мечника. Мне было больно. Больно настолько, что я неожиданно для себя упал на колени. Его слезы почему-то стали моими и это было не исправить. Никак. Я осмотрелся сквозь пелену застилавшую взгляд. Сумерки. Яркие лучи заходящего солнца. Время охоты снайперов. Виден каждый блик оптики. Любой значок на кителе или звездочка на фуражке. Каждый огонек окурка во рту зазевавшегося солдата.

Острый щелчок. Похожий на звук сломанной ветки сбросил с головы шлем. Я упал ничком. Мои доспехи были более чем привлекательными для метких стрелков с обеих сторон. Я был на нейтральной полосе. Все что могло шевелиться — должно быть уничтожено, а я сиял своей броней как елка под новый год. Не хватало еще, если по моим «игрушкам» начнут бить из пулеметов. Хотя, до гнезд укреплений было далековато. Да и сам я был не слишком похож, на что-то чрезмерно опасное.

Я дополз до воронки, заполненной почти до краев жидкой грязью, и утопил себя в ней до подбородка. Вытянулся в струну через отвал глины и ухватил за кольчужный обвес свой шлем. Да. Дыра в нем был приличная. На пару пальцев вниз и проводнику уже нечем было бы соображать. Я выкупал свою бесполезную на этом поле железку в черном глиняном месиве, и натянул на голову. Где ни-будь она мне еще понадобится, а таскать ее подмышкой было весьма затруднительно.

Я дышал горечью битвы и гнал наивный взгляд своего противника из головы. Если он был мастером, было бы проще. Воин служит. Он заранее кладет на алтарь своей правды и свою жизнь, и свою судьбу.

Он имеет право пасть, но не имеет права предать. Хотя, это была моя правда, не его. Вот