Святослав Логинов - Замошье

Контора, в которой поселили Ваську, представляла собой нелепую бревенчатую сараину об одной комнате. Торчала в той комнате высокая голландская печь, быть может и экономная, но в деревне вполне бесполезная. У печи стоял топчан, а на нем валялся Селеха — новый васькин сожитель, такой же бедолага, не нашедший себе лучшего места. Вообще-то звали его Серегой, но неповоротливый Селехин язык перевирал даже собственное имя, так и получился Селеха.

С Селехой Васька жил мирно, в работе был исправен, пил редко, стараясь урвать за селехин счет. Разнорабочий много не выколотит, но с первого же аванса Васька начал откладывать деньги на дом. Знал, что нет в деревне уважения тому, кто своего угла не имеет. Сбережения, опасаясь Селехи, дома не хранил, отдавал бабке Зине, одной из своих теток. Селеха был мужик широкий, получив зарплату, щедро поил Ваську, а потом мог так же легко пропить и васькины деньги. У бабы Зины было не в пример надежнее. Прижимистая старуха васину мысль одобряла и переданные ей десятки обещала вернуть только все разом на покупку. По мелочам же деньги не отдавала и правильно делала, иначе ничего бы он не накопил. А так за два года отложил шестьсот рублей.

Пришла весна, время работы. Всех, кого можно, поставили на технику, отправили в поле. Лишь опального Ваську послали на склад, засыпать минералку в бункера разбрасывателей. Работа копеечная, но Василий не протестовал, он теперь все принимал молча. Послушно таскал мешки и к себе вернулся поздно, весь просоленный вонючей амофоской.

В конторе жарко топилась печь, в усмерть пьяный Селеха валялся поперек растерзанного, со сбившимся тюфяком, топчана. Стук двери привел его в себя, он поднял голову и уставился на Василия мутным взглядом.

— А! Плишел, жмот! Я тебя ждал, но не дождался. Тли бутылки были, но не дождался. Все сам… Так вот… Ты вкалывай, давай, может блигадилша по головке погладит. А я не буду, мне эта Валентина во где сидит!..

Селеха уже вторую неделю не выходил на работу и, вообще, догуливал последние деньки, ожидая ареста. Сгубило его великое умение загнать и пропить любую вещь. Со свойственной ему широтой Селеха раскулачил половину тракторов, стоявших за конторой и приписанных к отделению. В другое время такое, может, и сошло бы с рук, но не в посевную. Так что Селеха был озабочен лишь одним — успеть пропить добытое.

— Ну чо смотлишь? — говорил Селеха. — Думаешь — самый умный? А я скажу — дулень ты! И дома у тебя никогда не будет, Валентина не позволит. Думаешь, зачем она в депутаты лезла? Нынче вся власть ейная…

— Я и спрашивать не стану, — отозвался Василий. — Домов на продажу полно, я прописанный и могу покупать.

— А и купишь, что с того? Кому ты нужен с твоим палшивым домом? Да за тебя ни одна блядь не пойдет, так и загнешься в своем доме… Вот у меня пожито… я столько выпил, ты столько и не видал никогда. И еще выпью, а ты как был шестаком… — Селеха заснул, не договорив.

Васька долго смотрел на его припухшее лицо, на погасший окурок, прилипший к окантованным щетиной губам.

«У других так и хабарики вовремя гаснут», — всплыла неожиданно обидная мысль.

Дрова в печке прогорели, рассыпавшись красным мигающим углем.

«Куда так топим, не продохнуть», — подумал Василий не в такт первой мысли.

Он встал, чтобы закрыть дверцу, но вместо этого начал подкладывать на угли поленья и смотреть, как они сначала чернеют по краям, затем занимаются живым желтым пламенем. Через пять минут печь снова была набита до отказа. Длинные казенные поленья не давали дверце закрыться.

Селеха громко храпел, дергая налипшим окурком. Сбитый тюфяк свешивался чуть не к самой топке. Три пустых бутылки валялись рядом с топчаном.

«И ничего ему не делается», — третья мысль легла к первым двум, словно отдельное полено в поленницу.

Василий поискал на столе и в тумбочке, невесть как попавшей в их логово. В доме было шаром покати. Вареные картохи, принесенные бабкой Зиной, и селедку, купленную в Доншине, Селеха схарчил на закуску.

— Пойду к Зине, может покормит, — решил Василий и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Конечно, тетка оставила его ужинать. На это у нее был свой расчет: картошку одной сажать сильно хлопотно, а Васька мужик благодарный и завсегда поможет.

Василий плотно поел и умиротворенно прихлебывал из кружки горячий отвар зверобоя, который считался у бабки Зины за чай, когда с улицы донесся истошный крик:

— Пожар!..

Контора сгорела дотла. Сильно обожженный и едва не угоревший Селеха в последний момент успел вывалиться из огня. Он ничего не помнил и не отвечал на вопросы, лишь дико вращал воспаленными без ресниц глазами и непрерывно перхал, размахивая вспухшей рукой, словно хотел, но не решался ударить себя в грудь.

На совхозном газике прикатила бригадирша. Раздвинув людей подошла к дымящемуся пожарищу, зацепила взглядом Ваську, зло брякнула:

— Твоя работа?

— Ты чо, Валентина? — завступались вокруг. — Ты глянь, он тверезый. У Зинки он гостевал. Это все Селеха, пьянь беспутная!..

Пожар списали на Селеху. Даже сам Селеха не отказывался: может и он, с кем не бывает… С ним соглашались: верно, бывает, коли спьяну. На том и успокоились. Поверили в селехину вину. И Василий поверил.

Теперь перед бригадиршей встала новая проблема: куда селить погорельца? И решить ее Валентина сумела блистательно. Переговорила со старухами, потом подошла к искренне огорошенному неожиданным поворотом дела Василию.

— Говорят, дом хочешь покупать?

— Ну, — ответил Василий.

— Так покупай.

— Не скопил еще на дом.

— Ты не с рук покупай, у совхоза. За пять сотен продадим своему. Как на дрова.

— Мне абы какой дом не нужен…

— Хороший дом. В Замошье. Старухин бывший, бабы-машин. Или боишься? бригадирша прищурилась.

— Чего мне бояться? Я ничо не боюсь, — сказал Василий и тем решил свою судьбу.

Может для кого-то деревня Замошье и оказывалась за мохом, но для ближних поселков: Рубшино, Поповки и Андреева Замошье стояло по эту сторону моха. Прежде были и другие деревни, еще плотнее подошедшие к болотам, но теперь от них остались лишь камни фундаментов да умирающие заглохшие сады. А в Замошье люди жили. От когда-то большой деревни, растянувшейся без малого на километр, уцелело семнадцать домов. Но и из них десяток зимой пустовал, лишь летом на пару недель приезжали городские владельцы.

Среди постоянных жителей числилась девяностолетняя бабка Маша. Жила одна, ни с кем почти не беседуя и редко выходя за ограду. Дочь свою, сильно некрасивую, оставшуюся из-за войны в девках, бабка Маша пережила и схоронила. А дух сыновей расстреляли летом сорок второго. Про это случай на деревне говорили всякое: одни, что немцы расправились за связь с партизанами, другие, что партизаны приговорили братьев Антоновых как предателей. Хапуга Нюрка, бывшая в ту пору малолетком, но, по ее словам, все помнившая, отзывалась проще всех: