Андрей Столяров - Сад и канал

В общем, кажется, меня принимали за террориста.

— Вы с ума сошли! — сдавленно сказал я. — Я же объяснял вам, что не буду работать вслепую. Что вы там готовите: заговор, переворот? И в конце концов, я хочу переговорить непосредственно с Курицом. Возникает такое ощущение, что вы прячете его от меня…

— Только не надо эмоций, — холодно сказали в трубке. — Вы запомнили? Контакт — через пару дней. И учтите: мы вас вторично предупреждаем.

— Интересно, о чем? — с тихим бешенством спросил я.

— О том самом, Николай Александрович. О том самом, — сказали в трубке.

И сейчас же, теснясь, понеслась череда коротких гудков. Я от ярости чуть не ударил по ни в чем неповинному автомату. В горле пухла тупая и горькая сила слез. За кого они в самом деле меня принимают? С Леней Курицом я не могу связаться уже который день. Было очень похоже, что нас с ним действительно — мягко и аккуратно разводят. Разумеется, если Куриц по-прежнему жив и здоров. Потому что случиться за эти дни могло — все, что угодно. В том числе и нелепая, быстрая, якобы случайная смерть. А меня они все-таки считают — марионеткой. Как я понял, готовится нападение на горисполком. И они полагают, что я, как дурак, окунусь в эту кашу…

Я не сразу заметил, что будку накрыла какая-то тень. И отпрянул — почувствовав на затылке дыхание. Сердце, яростно прыгнув, едва не выскочило из груди. Но я тут же, с большим облегчением догадался, что это

— не оживший полковник. Я увидел измятый и грязный, но все же добротный костюм, и рубашку, выглядывающую из-под разрезов жилета, и жгутом перекрученный галстук, и клинышек бороды.

— Фу… — сказал я, — как вы меня напугали, профессор. Ну, нельзя ж так внезапно, ведь я ж вас неоднократно просил. Ну — пустите, я вылезу, мне пора на работу…

Но профессор, раскинувший руки, и не думал меня пропускать.

— Есть принес? — спросил он гортанным клокочущим голосом.

— Нет, — ответил я. — Извините. Сегодня забыл. Извините. Но завтра я принесу — обязательно…

И я сделал попытку — отжав — приоткрыть заслоненную дверь. Потому что внутри автомата я был — словно пойманный в клетку.

— Нет. Не надо, — сказал профессор. — Не надо. Тебе нельзя.

— Почему же нельзя? — спросил я как можно спокойнее. Но профессор вдруг потерял ко мне всяческий интерес. Повернулся и проскользнул сквозь изогнутую арматуру. И побрел по горячей безжизненной известковой земле.

А дойдя до белеющих ям, неожиданно обернулся.

— Крысы! Крысы уходят из города!.. — крикнул он.

Профессор был где-то рядом, и я знал, что он где-то рядом, но я его не видел. Прямо над нами висел продолговатый фонарь, и сиреневый ртутный безжалостный свет его, раздробившись в кустах, испещрял темноту равномерными светлыми пятнами. Света вообще было слишком много. Очумелая большая луна, словно вырезанная из яркого холода, поднялась над домами, обдавая предательским блеском — пустынные улицы, горб моста. Этот блеск, казалось, выедал любую тень — без остатка. Твердая земля перед нами выглядела серебряной. — Мы здесь, как на ладони, — сказала Маргарита. — Нас, наверное, видно метров за сто. — Сегодня она была на удивление спокойна, деловита и собранна, как будто готовилась заранее. Одета она была в джинсы и в тонкий зеленый бадлон. Судя по всему, она просто не ложилась сегодня. — Надо уходить отсюда, — сказала она. — Уходить, уходить немедленно. — Она была права. Я ощупал ладонями землю вокруг себя и, найдя увесистый гладкий камень, осторожно прицелившись, запустил его в сторону фонаря. Камень тут же исчез, как в стоячем болоте. Без последствий. Видимо, я промахнулся. Но двумя секундами позже окривелый расширенный глаз фонаря вдруг, как взорванный, разлетелся на тысячи стеклянных осколков. Мелкой дробью хлестнули они по кустам. Вероятно, кто-то оказался более удачлив, чем я. Маргарита вскрикнула. — Тише, тише, — сказал я одними губами. Разумеется, она была права. Но теперь, когда света было значительно меньше и когда окружающий мир вдруг надвинулся из темноты, стало ясно, что уходить нам особенно некуда. Сквер был узкий, прореженный, едва прикрытый деревьями. Ограничивая его, через улицу, тянулись приземистые Торговые Ряды — полукруги толстенных арок и вымороченные пространства под ними, там горела гирлянда включенных и, видимо, забытых ламп, и в их синем закрашенном слабом складском освещении я не видел, а скорее угадывал обостренным чутьем, как сшибаются, прыгая, быстрые уродливые фигуры. Доносились надсадные возгласы и металлический лязг. И отчетливый мерзостный стон умирающего человека. Кажется, там шла драка — на шпагах и на мечах. Я, во всяком случае, не хотел бы туда соваться. Но не лучше обстояло дело и с другой стороны. Нет, с другой стороны обстояло нисколько не лучше. Потому что с другой стороны отверзался, как рана, глубокий Канал. Я его не видел, но мне почему-то казалось, что вода в нем

— густая, горячая, черная, как смола. Собственно, уже не вода, а липкая сукровица, заменяющая собою настоящую кровь. Но дело было даже не в этом. Дело было в том, что на дальнем его берегу безобразно скрипели разлапистые деревья, просто душу выматывал этот скрип, — возвышалась суставчатая странная колокольня, сквозь корявые ветви сияли жестокие фонари, и там тоже, сшибаясь, подпрыгивали уродливые фигуры. Вероятно, «мумии» образовали праздничный хоровод. И поэтому мне туда тоже — не сильно хотелось. Таким образом, оставалась свободной лишь одна сторона. Сторона, выводящая нас прямо к дому. В прошлый раз мы по ней вполне благополучно ушли. И сейчас она выглядела вполне привлекательно: наклонялись к булыжнику грузные широколиственные тополя, белизной проступали литые трамвайные рельсы, чуть подрагивали над ними скользкие провода. Совершенно обыденная привычная успокаивающая картина. Ничего подозрительного. Но идти в эту сторону я почему-то не мог. И я даже не пробовал разобраться, что именно мне мешает. Я не мог, не хотел, это хлынуло, как болезнь. Я лишь высунулся из кустов, и меня тут же обдало корежащей дрожью. Вдруг заныл, заскворчал, завибрировал каждый нерв. Маргарита, вцепившись в рукав, умоляла: Не надо… Не надо… — Вероятно, она испугалась еще сильнее меня. Впрочем, я уже и сам догадывался, что — не надо. Ведь оттуда, из этой успокоенности и тишины, убаюканной, казалось, дремотой беззвездного неба, очень редко, но явственно докатывалось глухое: Хруммм!.. Хруммм!.. — это, видимо, лапы Зверя крошили камень. Покрываясь испариной, я нырнул обратно в кусты. И еще раз умылся отчаянным жарким страхом.

Потому что вокруг был — скарлатинозный насыщенный свет. Напряженно пульсируя, он протекал через окна. Стекла в них почему-то отсутствовали. Везде. Надувались прозрачные тюлевые занавески. Небосвод был — провалом за пепельностью домов. А антенны на крышах торчали, как жесткие веники. Раздавалось тяжелое мерное близящееся — Хруммм!.. Хруммм!.. — Я стоял, словно перст, посередине комнаты. Одеяло скрутилось, подушка была на полу. Я не помнил, когда я успел подняться. Но я твердо и ясно помнил, что мне необходимо — бежать. Смертью веяло от этого скарлатинозного света. Смертью веяло от паркета, от люстры, от стен. И от тикающей испорченным краном обшарпанной раковины. Почему-то сегодня из крана немного сочилась вода. Было жарко и душно: крысы уходили из города. Собирались в подвалах, ощерившись щеточками усов. Лезли в комья и, стиснувшись, выползали на улицы. А над ними пульсировала тусклая желтизна, будто жиром измазав колонны, ряды и отряды — с трехголовыми голыми чудищами во главе. Все это происходило совершенно бесшумно. Потому что бесшумно — когда вытекает душа: отойдя, истончась, растворяясь в болотных окрестностях. Было — Тьма, Остывание, Камень, Великий Исход. Я не видел, но чувствовал в улицах грозное шевеление, потому что в квартире пульсировал тот же немеркнущий свет. И все было — последнее, страшное, желтое, как при болезни. Будто снулая рыба, лежала жена на тахте. Рот ее был открыт, а пальцы сплетались на горле. Вероятно, она, как ни в чем не бывало, спала. Или, может быть, умерла, но я не догадывался об этом. Я нагнулся над ней и попытался ее разбудить. Но ладони мои проходили сквозь тело, не встречая сопротивления. И опять выплывали в скарлатиозную желтизну. Я был — призрак. А призраки нереальны. И ладони их вечно и безнадежно пусты. — Хруммм!.. Хруммм!.. Хруммм!.. — тяжело раздавалось над городом. А жена вдруг спокойно сказала: Не трогай меня… Уходи! Уходи! Все равно нам придется расстаться… Посмотри на себя: ты — почти уже не человек… Я боюсь тебя… — губы ее не двигались. И глаза были плотно прикрыты скорлупками век. Я был призрак, и кровь моя медленно остывала. Вдруг приблизилась смежная комната и — Близнецы. Оба — спали, и — тихо, и — даже немного причмокивали. Мои руки опять, без труда, проходили сквозь них. Я кричал, но не слышал своего охрипшего голоса. Только старший Близнец, словно бодрствуя, громко и внятно сказал: Папа, слушай, ты нам всем ужасно мешаешь. Мы тебя очень любим, но лучше бы ты ушел… — А веснушчатый младший Близнец при этом хихикнул. И добавил противным капризным фальцетом: Пока!.. — Оба — спали, и спали, и даже не шелохнулись. Раздавалось тяжелое мерное падающее: Хруммм!.. Хруммм!.. — Зверь очнулся и брел, точно бог, по пустынному городу. У него уплотнялось громадное — в бронзовой шерсти — лицо и чугунные толстые ноги, крошащие камень. А все тело его было — из красного кирпича. Каждый шаг отдавался в мозгу раскатистым эхом. Как прибой. Желтый свет стал пронзительней и сильней. Я почувствовал, что сдвигаются внутрь себя объемы квартиры. — Уходи! Не мешай нам!.. — кричали мне Близнецы. И по-прежнему спали, причмокивая, как младенцы. Почему-то сама по себе распахнулась наружная дверь. И надвинулась узкая длинная серая грязная лестница. А в конце ее — пастью — открылся туманный проем. Значит, вот как я, собственно, здесь оказался. Между прочим, «явление» уже вторично выпадает на этот район. Это, видимо, не случайно. Интересно, что по этому поводу думает Куриц?