Юрий Антропов - Самосожжение

Что за идиллия без птиц?

Кстати, голоса птиц возникали в унисон музыке, звуки которой шли из глубины дома, где танцы, меняя свой ритм, становились движением жизни.

А может, эта музыка рождалась как отзвуки земной жизни, самыми громкими из которых были не взрывы бомб, а голоса птиц?

— Пусть каждый представит себе свою любимую птицу — соловья, воробья, а может, и ворону.

Впрочем, соловью уже поздно было появляться — начало октября, осень. Хотя это и Братислава. Благословенный город. И дело происходило в одном из лучших мест Словакии, а может, и Европы — близ старинного Града, на вершине горы, под которой были Фиалковая долина и Дунай, а за Дунаем — опереточная дивная Австрия.

В белом смокинге, взятом напрокат в гардеробе прежнего мужа Алины, он стоял теперь на балконе роскошной виллы, которая, как сказала Алина, может стать и его домом, блаженно щурился на солнце, ловил голоса птиц и старался представить себе, что делают австрийцы на той стороне Дуная.

Наверно, тоже блаженствуют.

По случаю Всеобщего Вечного Мира на Земле.

По случаю повсеместного утверждения Братства, Равенства и Свободы.

Гей видел сверху, как пограничники, отложив автоматы, сидели с удочками на берегу Дуная.

Наверное, они уже слышали приказ о Всеобщей Мировой Демобилизации, но, прежде чем сдать оружие, снять форму и разъехаться по домам, они решили провести коллективный уик-энд на берегу реки, которую теперь не нужно было охранять.

Получалось нечто вроде расширенной выездной планерки.

Из Фиалковой долины тянуло запахом фиалок.

Какие же еще запахи могут исходить из Фиалковой долины?

Ах, да! Вот там, чуть в сторонке, где был пологий склон, старый словак сжигал старые ветви виноградника. Стало быть, временами оттуда тянуло терпким запахом дыма.

Гею в какой-то миг показалось, что человек развел огонь у своих ног.

И сам подкладывал хворост в костер.

Как та сумасшедшая старуха, которая верила, что Жанна д'Арк — колдунья.

Гей тотчас вспомнил самосожжение Гея…

Но нет!

Этот акт был бы сегодня уже бессмысленным.

Неуместным, ненужным.

Человечество наконец обрело свою сущность.

Человек теперь будет жить во имя жизни.

И Разум во имя Разума.

И Добро во имя Добра.

Добро и Разум.

Господи, а что еще человеку нужно?

Счастье — это Всеобщая Справедливость.

А справедливость — это Разум и Добро.

Гей смотрел, как на газоне младший сын Алины ловил бабочку. Гея удивило, что бабочка летала как бы в такт музыке. А может, это музыка сопровождала полет бабочки. И мальчик не собирался ловить ее — он просто играл с этим божественным созданием. А может, и бабочка играла с мальчиком.

Как знать, сказал себе Гей, но в этом ли и состоит драгоценность бытия человека — в единстве человека с природой.

Гей представил себе, что на открытой террасе у рояля сидела женщина, может быть Алина, и задумчиво перебирала пальцами клавиши, она лишь мельком глянула на мужа, он вышел на террасу после долгой работы над финалом своей книги и устало щурился на солнце, и Алина смутилась, сделала вид, что ей вовсе не хотелось что-то сыграть, скажем, сонату Грациоли, которую совсем недавно разучивал Юрик. Эта соната нравилась и Гошке, и Гею. Она всем нравилась. В ней таилось то, считал Гей, что не так уж часто выпадало в жизни, — ощущение радости бытия. Чем, собственно, хорошая музыка отличается даже от хорошей литературы. Почему и хотелось Гею быть музыкантом, и он теперь надеялся, что музыкантом станет его сын Юрик, возможно таким же замечательным, как Джакомо Грациоли. Ну почему бы себя не потешить мыслью? Тем более что ее внушила Анна Даниловна Артоболевская, известная в музыкальном мире преподавательница, старейшая, заслуженная и так далее. У нее, говорят, нюх на таланты, и Алина тешит себя в глубине души, что из Юрика получится лауреат, 22-й по счету, потому что 21-й лауреат у Анны Даниловны уже был. И Гей тоже себя тешит. И ничего в этом зазорного нет. Пусть себя потешат! Ведь Юрик выдержал жуткий конкурс. Это было самое значительное везение семьи Гея за многие годы. Гей даже воскликнул: «Есть справедливость!..» А сейчас, глядя на Юрика, он сказал:

— Юрик!.. — и посмотрел на него с тем выражением, когда перед разлукой пытаются запомнить если не самый образ, то хоть что-то в нем, черты какие-то, а может, просто деталь, например мазок зеленки на колене, или джинсовую бахрому линялых затертых шортиков, или темно-бордовое пятно от вишенки на белой, с надписью «теннис», маечке, а может, след укуса комара на щеке, самая тяжелая рана, которую хотел бы видеть отец на толе сына, и еще бросилась в глаза старая репейная колючка в пепельно-льняных его волосиках, которую бог весть где подцепил Юрик…

— Ну что? — нетерпеливо спросил Юрик, глядя на отца и явно досадуя, что невольно упустил из виду бабочку. — Говори быстрее!

— Почему ты дерзишь папе? — вмешалась Алина, считавшая себя главным специалистом по части воспитания детей.

— Я не дерзю! — голос Юрика стал и впрямь неприязненным. — Я же ловил бабочку, а он меня окликнул, а сам замолчал, и я же виноват, хотя бабочка уже улетела!

— Не он, а — папа! — нравоучительным тоном произнесла мама.

Неужели и у Грациоли есть подобные темы? — подумал Гей.

— Сыграл бы ты лучше сонату Грациоли, — попросил Юрика старший брат, угадав желание отца.

Пасторальное у Гошки было настроение. За акварель взялся. Он стоял у мольберта и делал наброски СОГЛАСИЯ ПРИРОДЫ. Три года краски сохли на антресолях. Из них два года армейской службы и год — раскачки на гражданке, как говорил Гошка. Много кое-чего произошло за этот год. Армейскую повесть Гошка написал, называлась она не без иронии: «И очень хорошо себя чувствую». Уж как там он себя ни чувствовал, в казарме и мало ли где — на службе…

— А почему именно сонату Грациоли? — Юрик хитрил, то ли играть ему сейчас не хотелось, то ли напрашивался лишний раз на похвалу брата, которому нравилось больше всего исполнение Юриком сложного произведения. — Может быть, «Тарантеллу» Прокофьева?

Гошка глянул на отца и быстро сдался, как ни странно.

— Давай «Тарантеллу».

— А если прелюдию Глиэра?

— Ну, сыграй прелюдию…

И Гошка взглядом уже ушел в СОГЛАСИЕ ПРИРОДЫ. А тут и бабочка снова появилась на газоне, и Юрик на время как бы забыл о тяжбе с братом.

Гей к жене наклонился.

— А может, сыграешь ты? — сказал он тихо, целуя ее в затылок, поцелуем этим отмечая ее прическу, вполне бесхитростную, но шедшую Алине, как считал Гей, — для этого волосы надо собрать в пучок, под заколку, все и дела, никаких бигуди, а ведь столько порой разговоров было на эту тему, господи, неужели эта самая внутривидовая борьба в иных семьях может и не вспыхнуть?