Филип Фармер - Т. 19. Ночь света. Отче звёздный. Мир наизнанку

— Пошел прочь!

Кэрмоди удивленно моргнул, затем улыбнулся и сказал:

— Хорошо. Почему бы и нет? Вряд ли твоя кожа так мягка, что Мне понравилось бы ее ласкать. — И с интересом уставился на Скел-дера, который заковылял к двери, прижимаясь одним боком к стене. — Почему ты хромаешь?

Монах не ответил и враскорячку, по-крабьи, вышел из комнаты. Вскоре внизу опять хлопнула дверь. Оставшись один, Кэрмоди задумчиво почесал подбородок и взглянул на часы, которые так заинтересовали монаха. Как и все кэринянские часы, они показывали минуту, час, день, месяц и год. Фиолетовая вспышка началась в 17.25. На циферблате же было 17.30.

Значит, прошло пять минут.

Плюс двадцать четыре часа.

— Неудивительно, что у меня так ноет все тело! — произнес вслух Кэрмоди. — И еще я проголодался! — Он снял шлем и бросил его на пол. — Ну вот и все. Превосходный опыт.

Он спустился по лестнице в кухню, втайне ожидая появления лица и новых потоков крови. Но ничего не произошло. Насвистывая ребе под нос, Кэрмоди вытащил из холодильника еду и молоко, соорудил бутерброды, с удовольствием поел, а затем проверил свое оружие. После чего удовлетворенно кивнул и, встав из-за стола, Направился к двери.

И в этот момент раздался телефонный звонок.

Подумав секунду, Кэрмоди решил ответить. «Не дрейфь, старина», — подбодрил он себя и поднял трубку.

— Алло!

— Джон? — отозвался приятный женский голос.

Кэрмоди отдернул трубку от уха, будто в ней затаилась змея.

— Джон? — повторил женский голос, далекий и призрачный.

Кэрмоди глубоко вздохнул, расправил плечи и решительно поднес трубку к уху.

— Джон Кэрмоди слушает. С кем я говорю?

В ответ раздались короткие гудки, и он медленно положил трубку на рычаг.

Кэрмоди вышел из дома в темноту, которую нарушали лишь свет уличных фонарей, расположенных на расстоянии ста футов друг от друга, и огромная зловеще-фиолетовая луна, повисшая над горизонтом. Небо было чистым, а звезды казались далекими мерцающими каплями, рассыпанными на пурпурной кисее тумана. Здания походили на айсберги, плывущие сквозь мрак, — когда Кэрмоди приближался к ним вплотную, они внезапно появлялись из темноты, обретали материальность, а затем так же быстро исчезали за его спиной.

Город застыл в абсолютном безмолвии. Ни лая собак, ни криков ночных птиц, ни автомобильных гудков, ни кашля, ни хлопанья дверей, ни стука каблуков по тротуару, ни взрывов смеха. Если видимость была лишь приглушена, то звуки умерли окончательно.

Кэрмоди остановился, размышляя, не завладеть ли ему автомобилем, припаркованным у обочины. Четыре мили до храма предполагали довольно долгую прогулку, к тому же из фиолетовой темноты могло появиться что угодно. Не то чтобы Кэрмоди чего-то боялся, но лишние сложности ему были совершенно ни к чему. С одной стороны, на машине можно быстро скрыться от опасности, но с другой — такой способ передвижения сделал бы его излишне заметным.

В конце концов Кэрмоди решил-таки проехать первые две мили, а затем пойти пешком. Он открыл дверцу и тут же отскочил назад, выхватывая из кармана оружие. Но воспользоваться им не пришлось. В машине, упав ничком на сиденье, лежал мертвый человек. Кэрмоди осветил его лицо фонариком и увидел множество засохших болячек. Очевидно, водитель был из тех, кто пытался взять свой Шанс, или просто по какой-то причине не успел «заснуть». Внезапно активизировавшаяся раковая опухоль пожрала его вплоть до глазных яблок и лишила половины носа.

Кэрмоди вытащил труп и положил его на обочине. Потратив несколько минут на подогрев парового котла, он погасил фары и медленно двинулся вперед. Его взгляд шарил по сторонам, выискивая странности. Кэрмоди вел машину впритирку к левому тротуару, и контакт с бордюрным камнем помогал ему ориентироваться на темных участках дороги. Вспомнив голос в телефонной трубке, он попытался найти ему какое-то объяснение.

Прежде всего следовало разобраться с самим собой. Силой ума он создавал из воздуха материальные объекты. Следовательно, его можно считать передатчиком энергии. Кэрмоди понимал, что его тело не содержало каких-либо особых ресурсов для трансформации энергии в материю; если бы такой мощный эффект производили его собственные клетки, они сгорели бы в первые же секунды процесса. Таким образом выходило, что он представлял собой не генератор, а передатчик, или, вернее, преобразователь энергии извне. Которую поставляло солнце, а он создавал для нее матрицу.

Ладно, допустим, что это так. Если что-то вышло из-под контроля — о черт, какая ненавистная, но неоспоримая мысль, — и это что-то воссоздавало теперь его умершую жену, то Кэрмоди, по крайней мере, был инженером или даже скульптором. Во всяком случае, все эти явления зависели от него.

Единственное объяснение, с которым он мог согласиться, состояло в том, что данный процесс регулировался не его осмысленным знанием человеческого тела, а подсознательным умом. Каким-то образом его клетки репродуцировались в создаваемом теле Мэри. Возможно, они были зеркальным отражением его собственной структуры, как это случается с клетками близнецов.

В общем-то тут все понятно. Но как быть с чисто женскимиорганами? Правда, его память содержала кое-какие сведения о женской анатомии. В свое время он набил руку в анатомировании трупов и, к слову сказать, неплохо рассмотрел все внутренние органы Мэри, вынимая их без спешки и с научной методичностью перед тем как выбросить в мусорный бак. Он даже исследовал четырехмесячный эмбрион, который стал главной причиной его гнева и отвращения к жене. Эта смердящая штука превратила ее из прекраснейшего существа в пузатое чудовище. Этот уродец уже тогда начинал выпрашивать у Мэри свою долю любви, которая прежде принадлежала только Джону Кэрмоди. А он не желал делиться даже маленьким кусочком этой бесценной, утонченной и безупречной красоты. Мэри могла принадлежать только ему, и никому другому.

Когда Кэрмоди предложил ей избавиться от ребенка, она отказалась. Он настаивал и пытался заставить ее силой, но она сопротивлялась и кричала, что больше не любит его и что этот ребенок от другого мужчины — доброго и нежного, который не чета каким-то мерзким эгоистам. И тогда он рассердился… впервые в жизни. Впрочем, это был даже не гнев. Он впал в необъяснимое помрачение рассудка, и все вокруг стало красным. Он видел кровь, он думал кровью, он ползал по залитому кровью полу.

Такое с ним случилось в первый и последний раз. Вот почему Он оказался здесь. Хотя при чем здесь гнев и ярость? Да, тогда он обезумел от ревности. Но разве Мэри этого не заслужила? Сама Логика требовала ее смерти. Он не мог равнодушно смотреть, как Самое прекрасное существо на свете превращается в чудовищно распухшую уродку…