Евгений Прошкин - Слой Ноль

— Так ты... — начал было Мухин, но замолчал. Он совсем растерялся. Только что его упрекали в безнравственности... Хард-эротика — дело, конечно, неблаговидное, особенно когда знаешь, как это снимается. В шезлонге, сверкая сокровищами, курит отстрелявшийся актер, рядом готовится, озабоченно нюхая подмышки, актриса, перед камерой на ковре разворачивается жгучая сцена, а режиссер кричит что-нибудь вроде: «Машка, не халтурь! Славик! Пошел оргазм!» И все стонут, и в павильоне пахнет черт-те чем, а в затылок жарят софиты, и ты сам преешь, как свинья, и, насмотревшись, ничего уже не хочешь — на неделю вперед.

Но это — кино, то бишь искусство. Маньяк Роговцев убивал по-настоящему.

— Лично я никого не убивал, — ответил Константин. — Здесь — никого. Меня как раз во время суда перекинуло, когда уже приговор зачитывали. Дикция у судьи хорошая, все было так торжественно... А в конце — «в связи с особой тяжестью преступления... и невозможностью исправления... и в виде исключения...» короче, мажем лобик зеленкой. На помилование подавать бесполезно, потому что среди жертв чудного парня Кости Роговцева числилась первая любовь какого-то туза из правительства. Я тут даже дорогу на красный свет перейти не успел, а мне — пожалуйте: четырнадцать доказанных эпизодов. Вот так... Тела нашли, головы тоже нашли, хотя и не все. Что еще нужно?

— Веселое дело... — проронил Виктор. — А вы. Сан Саныч? Если не секрет.

— У меня все просто, — ответил Немаляев, двигая к нему тарелку с колбасой. — Кушай, что ты не кушаешь? У меня... проще не бывает. Один неумный пенсионер решил сделаться коммерсантом. Для начала взял кредит под залог квартиры... Собственно, на этом все. Когда меня сюда перекинуло, я жил на улице. Это было в начале марта, снег еще не растаял.

— Ну и... какого же дьявола?.. — вскинулся Мухин, закипая. — Вам голые сиськи не нравятся? Моя жизнь вам не нравится?! Сами-то вы кто? Маньяк-убийца!.. Бомж!..

— "Бомж" здесь не говорят, Витя, — спокойно возразил Немаляев. — Здесь говорят «бич».

— Ахда... И что?..

— Насчет сисек ты ошибаешься, — сказал Константин. — Очень даже нравятся. А насчет твоей жизни... ее надо менять, вот и все.

— На довольствие поставите?

— Поставим, — серьезно произнес Немаляев. — С ремеслом своим позорным завяжешь, это не обсуждается. Бухло только по праздникам. Про травку даже думать забудь. Женщины... обеспечим как-нибудь, но часто не обещаю.

— Фотку в сортире повесьте, мне хватит. А недели две у вас просижу — так и без фотки обойдусь. Одной только силой воображения. Вы же меня поселить здесь собрались, я прав?

— Абсолютно.

Виктор допил чай и, повозив пустую чашку, поставил ее на блюдце. Он многое хотел бы поменять — и квартиру, и работу, и круг общения. Поменять на что-нибудь более приличное. Но не на тюрьму.

— Спасибо, — сказал он, поднимаясь. — Распорядитесь подать мое авто к подъезду.

— Твое авто отогнали на свалку и сплющили в лепешку. Если там что-то и было — допустим, немного кокаина в запаске, — теперь уж его не достать.

— Чего это вы командуете?! — возмутился Мухин. — Я сам пришел и сам...

Его вдруг повело в сторону, и он схватился за какую-то полку.

— Что «сам»?.. Уйдешь? — спросил Константин. — Не-а...

Он медленно покачал головой и достал из кармана металлический цилиндр размером с флакон от губной помады. Разъединив пенал на две половинки, он вытряхнул на ладонь запаянную ампулу. Внутри, тихонько позвякивая, болталась белая капсула.

— Я ваши таблетки принимать не буду, — категорично произнес Мухин.

— Это для меня. Ты свою уже принял вместе с чаем. Она сладенькая.

Мухин рванулся в сторону, намереваясь выбежать в туалет, однако ноги не слушались совершенно. Его даже не стали задерживать, он упал сам — приложился ребрами об угол стула и рухнул на пол.

— Тебе еще не все объяснили, — сказал Константин, разламывая ампулу и наливая из крана воды. — Но лучше один раз увидеть, не правда ли?

— Это же подло... — пробормотал Виктор, отмечая, что язык становится каким-то чужим — большим и неповоротливым.

— Да ну, брось! Мы ведь тебя не травим. — Константин демонстративно кинул капсулу в рот и запил из чашки. — Таблеточка безопасная, одна из последних разработок НИИ... Название у них длинное, забыл. Нас ими Шибанов снабжает. Волеподавляющие компоненты отсюда изъяты, препараты, вызывающие локальную амнезию, — тоже. С головой будет все в порядке. Общее самочувствие, правда, не очень... Как будто разбавил водку пивом и заснул в краденом «Мерседесе» с помойной шлюхой.

— Да-а?! — удивленно протянул Немаляев. — Не знал... Надо думать, не за горами девятнадцатый поход к венерологу.

— Сплюньте! — простонал Мухин. — Но зачем?, Зачем вы это со мной?..

Константин сел рядом и, приподняв ему веко, загля нул в зрачок.

— Чтобы ты понял, чем мы тут занимаемся, — про изнес он, уже не вполне отчетливо. — Словами очень долго. Сейчас провожу тебя в один сдой. Ты должен это в нормальном состоянии пережить, в осознанном, а то у тебя мультфильмы какие-то на уме. Сон — не сон... Не сон, Витя, не сон. Все — жизнь. Это все происходит... где-то... И ракеты там летят, и люди там сгорают, и потом еще...

Не договорив, он распластался рядом и обмяк.

Мухин не мог пошевелиться, но правым глазом видел, как Немаляев встал из-за стола, куда-то ушел и вернулся. Опустившись на колени, Сан Саныч подложил им под головы подушки — этого Виктор не видел даже и открытым глазом, лишь почувствовал, что затылку стало мягко.

Впрочем, ему уже было все равно.

Глава 5

Кухонный линолеум прогнулся тонкой мембраной, Мухин упруго опустился — сквозь пол, сквозь землю сквозь все, что было вокруг. Подержав его в нижней точке, мембрана лопнула, и тело погрузилось еще глубже, хотя никакой глубины, так же как и никакого тела уже не осталось.

Первым ощущением было отсутствие всяких ощушений, вторым — страх. Виктор схватился за этот ужас как за что-то родное, единственно материальное; стра позволял ему чувствовать себя живым.

Впереди — Мухин понимал, что ни «впереди», ни «сзади» здесь нет, но так было лучше, так было привычней, — впереди показалась тонкая светящаяся лит Она не имела объема и, уж конечно, не имела цвета.

Виктор тем не менее воспринимал ее как тонкую и светящуюся. Линия развернулась — не вдруг и не постепенно — она просто развернулась, и это была данность. На струне, как на бесконечном корешке, затрепетали бесконечные же страницы — каждая, поворачиваясь, становилась то первой, то последней, и отличить их друг от друга было невозможно.

— Не ошалел еще? — раздалось то ли снаружи, то ли Внутри, словом, где-то.